Он вздохнул, словно в самом деле мучили его хозяйственные трудности, положил руку на кортик и звякнул шпорами.

— Знал бы, ни за что не мечтал бы о полетах… Лучше было бы попросту в кавалерии оставаться. Только вот шпоры савеловского серебра и сохраняю, как память о счастливой гусарской жизни.

Этот нудный разговор начинал злить, — ведь Быков не раз давал понять своему командиру, что мало интересуется его переживаниями, а Васильев, как нарочно, опять говорит по-дружески, доверительно.

— Не устали после прошлого полета?

— Немудрено было устать, — ведь читали же вы донесение.

— Донесение? Конечно, читал. Интересно написано. А знаете, авиация требует замечательных качеств. У нас тут был до вас один летчик, — его потом перевели в другой отряд, — он такие истории умел сочинять, что не сразу и выдумаешь. Мы его бароном Мюнхгаузеном прозвали.

— Что вы хотите сказать?

— Мне просто вспомнилось, что всегда, когда он летал один, он возвращался радостный, веселый и долго рассказывал о сбитых им самолетах… Когда же вместе с ним летал я, нам ни разу не посчастливилось сбивать их так, как в те дни, когда он один отправлялся в полет…

— Я не понимаю…

— Тут и понимать нечего, — осклабился Васильев. — Так и проходили его веселые дни.

Он приложил руку к фуражке и сел на скамейку.

— Каков жулик! — сказал Глеб, когда Быков рассказал приятелям о ехидных намеках поручика. — Делает вид, что не знает ничего о нашей победе.

— Ему неприятно, — сердито ответил Быков. — Сам посуди, два сбитых самолета. А ему не везет в небе. Вот и завидует нам…

Поздно вечером Тентенников отыскал приятелей, сидевших в ангаре, и шепотом спросил:

— Новости знаете?

— Ничего не слышали, — ответил Быков, удивленный беспокойным и немного ошалелым видом Тентенникова.

— Я поручика знакомого встретил, он говорит, что отпуска в их полку уже седьмой день не дают.

— Ты-то почему расстроился? — перебил Глеб. — Ты ведь не из их полка, да и в отпуск не уезжал еще ни разу.

— Вы дальше слушайте. Мне поручик под секретом сказал, что чувствуется напряженность во всем, скрытность какая-то, в штабах тревога, — как обычно перед началом серьезных операций.

— Может быть, австро-немецких атак ждем?

— Едва ли… Сами будем наступать.

Денщик Васильева подбежал к Быкову, козырнул, сказал, что летчиков вызывают в штаб отряда. Приятели переглянулись: в такой поздний час вызывали их в штаб впервые.

Васильев, наклонившись над столом, рассматривал карту и, когда летчики вошли, хрипло проговорил:

— Прошу садиться.

В разговоре его не было недавней насмешливости; чувствовалось, что он тоже волнуется.

— Завтра с утра приготовиться к полетам, — сказал поручик. — Вылетайте в разных направлениях. Только что пришел приказ из штаба. Произведете бомбометание в пунктах, которые будут указаны завтра…

Он помолчал, потер ладонью о ладонь, словно стало ему холодно, и лениво протянул:

— Горячие наступили деньки.

Он вздохнул, накинул на плечи шинель и заходил по комнате. Летчики не вставали со скамьи, — непонятно было, кончен ли разговор или нужно еще оставаться в низкой прокуренной комнате. Быков и Глеб не могли простить Васильеву сегодняшней ехидной насмешки. С неприязнью подумали они о том, что и завтра, даже в случае успеха, им придется выслушивать едкие замечания поручика.

— Я вас больше не задерживаю, — сказал Васильев после долгого молчания, и летчики вышли.

Спали они не раздеваясь и на рассвете, когда пришли их будить, были уже на ногах. Завтрак еще не был готов. Наскоро съев по ломтику черного хлеба, круто посыпанного солью, надели новенькие, привезенные недавно из города кожаные куртки и медленно пошли к штабу.

— Выспались? — неожиданно заботливо спросил Васильки. — Задание, которое вы получите сегодня…

Он рассказал каждому, что следует делать, объяснил, где нужно сбрасывать бомбы, посоветовал торопиться: чем скорее вернутся, тем лучше для них же самих, говорил он, хмурясь и окидывая летчиков сумрачным взглядом, — показалось им, будто прощается он с ними навсегда.

«И что нашла в нем Наташа? — думал Глеб, пристально глядя на Васильева, — фанфаронишка, фат, людей не любит. А губы-то, губы — красные, бесформенные и шевелятся, будто два червяка ползут по лицу…»

Быков вылетел последним, когда самолеты Глеба и Тентенникова уже пропали в тумане.

Ему было приказано лететь вдоль железной дороги и бомбить вражеские поезда со снарядами.

Над зеленым холмом тянулся дымок: горели буковые леса. Железная дорога вилась по ущельям, как длинный стальной канат.