Вдруг Быков остановился. Ему показалось, будто вдалеке снова вспыхнула молния. Черная тьма внезапно распалась: от края до края неба прошли синие длинные стрелы молнии. Грохот канонады потряс скалы.

…Тысяча девятьсот пятнадцатый год… Русская армия рвется к Карпатам. Оттуда, с горных перевалов, видны венгерские просторы. На синем рассвете с горных обрывов равнины Венгрии кажутся бескрайним разливом степей.

Путь на Берлин через Будапешт казался некоторым генералам короче, чем путь через Силезию и Познань. Во время войны прямая, — рассуждали они, — не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками. Настанет время — и казачьи кони будут пить воду Дуная… Пал Перемышль…

И снова поражение русской армии, прорыв у Горлицы, третьего июня сдан Перемышль… Польша потеряна…

Быков не раз вспоминал предсказания Николая, сделанные еще задолго до мировой войны. Николай говорил тогда, что будущая война, в которую обязательно ввяжется царизм, кончится неизбежным поражением: страна поплатится за свою вековую отсталость. Это предсказание сбывалось. Царские генералы бездарны. В армии много генералов — немецких баронов, которым войска не доверяют. Слухи о предательстве Сухомлинова, о шпионах из дворцовой камарильи, о связях императрицы с её родственниками в Германии передаются из уст в уста… Но в успех нынешнего наступления Быков верил: в девятой армии было немало хороших боевых частей.

Небо в огнях и дымных разрывах, в черных клубах и хвостатых языках далекого пламени вздыбилось перед Быковым на рассвете.

Шел уже второй день боев девятой армии. Улетая вчера, Быков не знал, что в тот час, когда приближался он к узловой станции, уже был дан сигнал к наступлению.

С вершины холма, на котором Быков встретил второе утро своего странствования по тылам вражеской армии, было видно шоссе, бегущее над крутыми высокими обрывами речного берега.

Он увидел длинную вереницу обозов, тянущихся на запад, и понял, что австрийская армия отступает. Легковые автомобили обгоняли растянувшийся по шоссе обоз; возы останавливались, задние телеги наезжали на передние, и надолго образовывались заторы, сквозь которые не могли пробиться ни автомобили, ни всадники.

Быков второй день ничего не ел, но есть ему не хотелось, только голова слегка кружилась.

Он был теперь пленником скалы, и нечего было думать о скором освобождении. Он нашел выступ между утесами, узкий и длинный, похожий на пещеру, заполз в него, пригибая плечи, и поглядел вниз.

Камни защищали его от случайной пули и от непрошеных взоров, а сам он, если бы пришлось обороняться, отлично мог видеть подползающих к нему людей.

Быков решил переждать тут до сумерек. Ночью он пошел дальше и на рассвете вышел к проселку за горной грядой и широким речным плесом.

Послышалось цоканье копыт по настилу дороги. Быков спрятался за дерево. Всадники мчались навстречу. Он не знал — враги это или свои. Была минута, когда он хотел броситься навстречу с наганом, зажатым в руке: все равно расстреляли бы его, как делали уже несколько раз с пленными русскими летчиками.

Он увидел низких мохнатых коней, развевающиеся по ветру бурки, тотчас понял — свои! — и, выбежав, стал посередине дороги.

Кто-то выстрелил сгоряча, но пуля пролетела мимо. Передние всадники остановились. Молодой есаул спрыгнул на землю, спросил, кто таков и как очутился здесь. Быков рассказал коротко о своих злоключениях. Есаул потер переносицу, сказал, что слышал уже о пропавшем аэроплане, спросил: не ранен ли летчик при посадке, не было ли с ним наблюдателя?

— Едемте с нами, — сказал он. — Мы возвращаемся к штабу корпуса. Только не знаю, как вы… привыкли ведь, должно быть, больше к своему сиденью, чем к седлу.

Быкову подвели коня, седло было в крови. Летчик понял, что всадника, место которого он занял, нет уже в живых. Эскадрон снова понесся по дороге. Быков скакал последним, — конь упрямился, чувствуя неловкого седока, и норовил свернуть в лес.

Вскоре выехали на шоссе. Еще вчера, когда смотрел Быков на шоссе сверху, было оно наводнено отступающими войсками противника. Теперь здесь расположились русские части. На бивуаке стояла пехота. Дымились походные кухни. Солдаты лежали на траве возле составленных в козлы винтовок. Над синей каймой леса раскачивался привязной аэростат. Павшие лошади валялись у обочины дороги; вороны с опаской кружили над ними.

Обоз тянулся навстречу. Быков узнал вдруг ящики, в которых перевозились аэропланы, и чуть не вскрикнул от радости. Отряд перебирается, родной дом его переезжает на новое место! Он спрыгнул на землю, бросил повод казаку и остановился у забросанного желтыми ветками холмика братской могилы.

Его узнали еще издалека, и он сам сразу заметил своих приятелей, — выше их ростом никого не было в отряде.

— Глеб! — закричал он нетерпеливо. — Прибавь ходу!

Глеб и Тентенников бросились к нему, и он, прихрамывая, побежал к ним навстречу; как и всякий неопытный наездник, он еле двигался после сегодняшней долгой поездки верхом.

— Жив, — сказал Глеб. — А мы-то уже и не чаяли. Думали — погиб… Горевали…

Это слово, сказанное по-мужски просто, было дорого Быкову. Он знал: Глеб нарочно говорит так сдержанно, чтобы не выдать своего волнения.

— Вернулся, — ответил он, пожимая руки друзей.

— Счастье, что ты нас нашел, — в такую пору разлучаться обидно, — сказал Тентенников, протягивая ему папиросу.

— Удачная встреча, — перебил Глеб. — Если бы на старый аэродром пробирался — и через три дня не нашел бы отряда.