— Наташа убита?

Быков молчал.

Они прошли мимо здания госпиталя. На месте дома оставалось теперь только черное, занесенное снегом пожарище.

Быков ожидал слез, крика, даже истерики, — ведь знал он, как были в последние годы напряжены нервы Глеба, сколько пришлось ему пережить из-за Васильева, из-за временного разрыва с Наташей, и каменное спокойствие друга испугало его.

— Плачь, — сказал он, — плачь, легче будет! Выплачешь горе.

Глеб тихо спросил:

— Как она погибла?

— Немецкий аэроплан сбросил бомбы.

— Но ведь над госпиталем был флаг Красного Креста?..

— Это его не останавливает.

— Неужели «Черный дьявол»?

— Он самый.

Глеб схватил руку приятеля и сжал её до боли.

— Петр, — сказал он, — я завтра вылетаю в разведку и если встречу «Черного дьявола»…

Он не договорил, но Быков понял все и почувствовал, как приливает кровь к голове.

«Куда ты полетишь такой-то? — подумал Быков. — Бой хладнокровия требует, а у тебя руки будут дрожать…»

— Что ты, Глебушка, завтра обсудим, — сказал он уклончиво.

— Уже решено, — ответил Глеб, и в голосе его была такая уверенность в своей правоте, что Быков не осмелился возражать приятелю.

Они подошли к халупе, в которой стоял гроб с телом Наташи.

— Ты её видел в гробу? — спросил Глеб.

— Видел, — поспешно отозвался Быков.

— Она одна убита?

— Еще восемь человек раненых…

— Её нужно похоронить отдельно, не в братской могиле…

— Я уже договорился.

Глеб казался совсем спокойным, — только чуть дрожали посиневшие губы.

Перед тем как войти в халупу, Глеб снова спросил:

— Лицо обезображено?

— Нет…

— Лучше, что я увижу её такою, какою она при жизни была, — скороговоркой промолвил Глеб. — Послушай-ка, Петя…

Он остановился на пороге, вглядываясь в сумрачную полумглу освещенной двумя свечами халупы, и зашептал на ухо:

— Ты первый войди, попроси, чтобы посторонние ушли. Она одна тут лежит?

— Одна.

— Я подожду, а ты поди, ушли людей.

Быков вернулся через несколько минут. Глеб все в той же позе стоял у дверей и беззвучно плакал.

— Ну как? — спросил он Быкова.

— Никого нет. Можешь идти.

Быков долго ждал Глеба и медленно прохаживался по двору, прислушиваясь к голосам, доносившимся из соседних халуп: где-то неподалеку пели печальную старую песню; трогателен был её простой напев:

Прошло часа два. Быков ходил по двору, не решаясь войти в халупу. Начинало светать. Песню давно уже допели.

Глеб вышел из халупы сутулясь и медленно проговорил:

— Простился…

Он помолчал, словно это короткое слово трудно было ему выговорить, и тихо сказал:

— Сейчас же хоронить её надо.

Хлопоты, беготня по халупам, разговоры с санитарами, похороны, волнение о приятеле утомили Быкова, и днем, когда подъезжали к аэродрому, он задремал, не выпуская вожжей из рук.

Насупившись, сняв шапку, распахнув тулуп, сидел Глеб под ветром, и казалось ему, будто тупая боль под ложечкой, которую он начал ощущать еще вчера, жгла тело изнутри. И странно, именно боль успокаивала его, потому что, если бы не было мучительного чувства физического страдания, он способен был бы броситься с обрыва или размозжить голову о каменную кладку стены.

Ясно и зримо было все, что видел он нынешней ночью. Звон лопат, вгрызавшихся в землю, и тяжелый гул мерзлых комьев, падавших на гроб Наташи, еще отдавался в ушах Глеба.

Часу в девятом приехали на аэродром. Тентенников, опираясь на палку, ждал их у въезда в деревню. Лицо его отекло: за ночь, мешки набрякли под глазами.

Он ничего не спросил, только головой покачал и медленно пошел по следам брички к аэродрому.

Победоносцевский самолет сделал круг над аэродромом и медленно начал набирать высоту. До расположения противника от деревеньки, где стоял отряд, было не больше сорока верст. Огромный сверкающий простор распахнулся перед Победоносцевым. Белые горы курились, как и вчера утром, ветер клубил снежную пыль над могучими вершинами.