— Сперва, когда она встретила меня, испугалась страшно, голову повесила. Потом, не успел я ей и двух слов сказать, как сразу повеселела, простилась со своим кавалером, схватила меня за руку.

— Это мы видели, — сказал Глеб. — Ты расскажи лучше, что потом было.

— Потом? Ничего не поделаешь, придется честно все рассказать. Потом очень смешно было. Она говорит: «Неужели вы хотите здесь разговор вести, — ведь вокруг нас любопытные собираются и мешают. Свернемте в переулок, там и поговорим». Свернули мы в переулочек. Она меня под руку взяла, на цыпочки привстала и ласковые слова принялась говорить. Я рассердился, конечно. «Не к чему, говорю, старое вспоминать, ты мне расскажи лучше, как ты меня тогда обманула и обокрала». Она смеется: «Я ни в чем, — говорит, — не виновата. Ты на меня обижаться не должен». Рассердили меня слова её, схватил бы её тотчас и задушил бы, право. А она, видя, что смехом меня ни в чем не убедишь, плакать начала. Вот, думаю, напасти какие, час от часу не легче. Пожалел, что вас с собою не взял.

— Упрямишься, — отозвался Глеб, — вот и выходит плохо.

Тентенников потупился.

— Подходим мы вдруг к дому на следующем перекрестке она мне и говорит: «Извини, дорогой, я только на минуту по делу зайду и тотчас вернусь, а потом обо всем тебе и расскажу, — ты на меня сердиться не будешь? Мигом, — говорит, — вернусь, мигом. А чтобы ты не думал плохо обо мне, возьми мой ридикюль, подержи его, покуда вернусь». Я сел на тумбочку и жду. Сколько времени прошло, а нету её. Что тут делать? Вбежал во двор, а двор-то, понимаешь ли, проходной… Исчезла она. Я сумочку открываю, смотрю, и что же — ничего в сумочке нет, кроме бумажного пакета с пудрой…

— И в такую-то женщину ты был влюблен?!. Любовь чиста должна быть, как небо после дождя, — сказал Быков. — А ты сам себя таким знакомством запачкал; только та любовь хороша, с которой жизнь становится светлей. Ну, да ладно, еще поговорим об этом. А сейчас пообедаем, — ведь из-за твоих похождений мы везде опаздываем.

Обедали молча. Тентенников вздыхал: не мог он простить себе сегодняшнюю оплошность и клялся, что в следующий-то раз, ежели доведется ему встретиться с хитрой обманщицей, уже будет догадливей и сообразит, как следует с ней разделаться.

В ресторане за столом, покрытым грязной скатертью, летчики тихо беседовали под назойливое завывание скрипок дамского оркестра.

— Вот и еще одна полоса нашей жизни к концу подходит, — сказал мечтательно Глеб. — Теперь мы на новую дорогу вступаем, а сколько лет по ней доведется ходить, никто еще, пожалуй, не знает. Вот только жаль, что Наташи нет с нами.

Приятели переглянулись: впервые после того рокового дня Глеб заговорил о своей покойной жене.

— Послушай, — сказал он, — мне кажется, будто есть у тебя, Петя, тайна от старых друзей.

— Тайна? Никакой у меня нет тайны.

— Клянешься?

— Клянусь, — неуверенно ответил Быков.

— А у самого голос дрожит. Дело простое, и только прямо ты отвечай мне. Лену любишь?

— Люблю, — ответил Быков, чувствуя, как багровеют щеки и шея.

— А ежели так, я сватом буду и обязательно устрою свадьбу. Она тебе в каждом письме приветы слала, да я не говорил, ждал, пока сам спросишь. А ты молчал, скрытная твоя душа.

— Где она теперь? Я ведь и спрашивать стеснялся, а каждый день с думой о ней просыпаюсь.

— В Царицын с отцом поехала: старику поправляться надо — ослабел он, устал… Там до осени жить собираются: к тому времени, может быть, война к концу подойдет, и мы с фронта вернемся да туда и махнем.

— И я с вами, — подал голос Тентенников.

— Ясно, одного не оставим, — ответил Глеб.

— Да, будет нам что после войны вспомнить, — промолвил Тентенников. — Хоть не по своей охоте пошли мы на эту войну, а все же русские летчики показали себя самыми отважными, да еще тактику особую усвоили. Глеб назвал нестеровский таран штыковым ударом в небе. И прав: ничего на свете нет грознее в бою. А разве легко нам? Нет у нас авиационной промышленности и самолетов хороших мало, моторы — не первый сорт, авиационных бомб — не бывает часто, пулеметы — и то не на всех машинах.

— Правильно говоришь, — сказал Быков.

— А если бы русских летчиков так же, как противника, вооружали, мы бы еще сильней стали! И вот я хочу тост предложить за тех русских летчиков, которые после нас придут и счастливее нас будут. Все у них будет хорошее: и самолеты, и моторы, и вооружение — все построит наша матушка-Русь. Вот уж солоно тем придется, кто тогда на русских летчиков нападет!..

Быкова тронули простые слова приятеля.

— Да ты попросту у нас оратор, Кузьма. В самом-то деле, как вспомнишь, сколько мы перестрадали, — страшно становится…

— Еще бы не страшно! — воскликнул Глеб. — Но будущее — наше! За него и выпить надо. Пьем за то, чтобы навеки осталась нерушимой наша дружба. Помнишь, как хорошо у Пушкина сказано: «Друзья мои, прекрасен наш союз…» Отошли те годы, когда на нас, взявшихся за руль, смотрели как на чудаков или самоубийц. Теперь должно перед нами будущее открыться. А руля мы до самой смерти не выпустим.

Глеб глядел на приятелей с веселой вдохновенной улыбкой, и стало легко, словно были слова его предвестьем близкой перемены, о которой они догадывались теперь, на склоне январского дня. Коротко остриженная после болезни крутолобая голова Тентенникова низко склонилась над столом, и взгляд светлых глаз Быкова снова встретился с упрямым взглядом Глеба.