Летчики, уже укладывавшиеся спать, поднялись с кроватей, и Тентенников пробасил:

— Неужто правда?

— Думаю, что правда. Кто бы решился попусту такой слух распускать? Позвольте, Петр Иванович, в город съездить, узнать.

— Вместе поедем, — ответил Быков, надевая шинель.

— Вы… того; скорей приезжайте, — сказал Глеб.

— Будем торопиться, — ответил Быков и вслед за Поповым вышел из комнаты.

Глеб и Тентенников уже не хотели спать. Дымя трубками, принялись они вспоминать митинги девятьсот пятого года. Глеб был тогда еще совсем мальчишкой и многого не понимал, но Тентенникову шел в ту пору двадцатый год, и на демонстрации в Нижнем Новгороде довелось ему отведать казачьей плети.

— Помнишь, о близких переменах Попов говорил недавно, — сказал Тентенников. — Он считал, что революция — дело недель.

— Да, — тихо сказал Глеб, — быстро все перевернулось. А давно ли еще я летел с Николаем, зная, что нам обоим угрожает тяжелое наказание, если узнают об этом. Прощаясь, он мне шутливо говорил, что, в случае чего, он один за наш полет ответчик.

Быков приехал под утро.

— Попов прав, — сказал он. — В самом деле, в Петрограде революция, Николашки нет, передал трон Михаилу, да и тот с перепугу отрекся.

— Ура! — закричал Тентенников, обнимая приятелей. — Вот мы сидели с вами, ждали перемены своей судьбы, а тут, гляди-ка, как жизнь изменилась. Может, теперь настанут веселые наши деньки? Да смейтесь же, братцы! Ведь вовремя известие пришло: мы еще живы и будущее теперь наше…

Отдышавшись с дороги, Быков пошел в штаб.

— Попов в Черновицах остался, — сказал он приятелям, — его уже в солдатский комитет выбрали, он обещал вернуться только к вечеру.

У штаба построились солдаты и мастеровые отряда.

Быков сказал перед строем несколько простых слов; его слушали внимательно и взволнованно. Солдатский телеграф неведомыми никому путями узнал о событиях в столице раньше всех штабов армии.

— А Попов не приедет сегодня? — спросил кто-то из мотористов.

— Сегодня вечером вернется, — ответил Быков. — Тогда же и выборы проведет.

В халупе за чаем приятели вспомнили о телеграмме из Питера, и Тентенников, хитро прищурясь, сказал:

— Значит, недаром нас поздравляли, знали уже о революции. Что ж, я так понимаю: если революция — и заводчиков больше быть не должно.

— Ну, об этом ты лучше с Николаем Алексеевичем Григорьевым поговори, — ответил Быков. — Он тебе лучше, чем я, объяснит.

— Где его разыщешь теперь?

— Он уже вернулся в Черновицы. Смотрел на него — и не узнавал: бороду он на радостях сбрил, сразу помолодел лет на десять. Я его видел недолго, коротенький был разговор. Он нас вечером ждет — говорит, что телеграммы к тому времени из Петрограда получит и сможет много нового рассказать.

— Вспоминал наш полет? — спросил Глеб.

— Благодарил очень и просил обязательно быть сегодня. Он нас всех троих ждет.

После обеда летчики поехали в Черновицы.

Город стал неузнаваем за два дня. Оставив лошадь на штабном дворе, долго ходили они по шумным улицам, толкались в толпе, прислушивались к солдатским разговорам.

У бани Всероссийского союза городов толпились сотни людей в грязных серых шинелях. Обозы шли по улицам длинной нескончаемой вереницей. Питательный пункт на площади против собора тоже был окружен солдатами. Дымок тянулся над походной кухней.

У прохожих были красные банты в петлицах пальто и пиджаков. Какой-то юркий человечек продавал банты из красного атласа, — купили у него банты и летчики.

По фронтону большого двухэтажного дома была уже выведена красной краской надпись: «Совет Солдатских Депутатов». Солдаты толпились у этого дома, стояли кучками, разговаривали, спорили. То и дело к Совету, гудя на повороте, подъезжали легковые и грузовые автомобили, подводы, тарантасы.

На небольшом балконе стояло несколько человек в солдатских шинелях. Летчики узнали Николая Григорьева, — опершись рукой на край балконной решетки, он разговаривал с девушкой в форме сестры милосердия и бородатым хмурым солдатом. Были на балконе и румыны…

— Митинг скоро начнется, — сказал Быков…

Летчики стояли среди шумной, веселой толпы, взволнованные, как и все люди, заполнившие площадь.

— Григорьев сейчас будет говорить, большевик! — закричали солдаты, и площадь притихла.

— Товарищи, — начал Николай Алексеевич свою речь совсем еще новым, непривычным обращением, и Быков сразу почувствовал, что каждое слово, сказанное Николаем, отвечало самым заветным мечтам и думам теснившихся на площади людей.

«Да, да, — говорил самому себе Быков, — не случайно я встретился с ним когда-то. Они были повсюду в том отошедшем теперь уже навсегда мире — борцы за социализм, строители новой государственности, о которой так много говорил недавно, перед побегом, Николай. И то, о чем он говорит сегодня, понятно мне, потому что за каждым словом его — моя пережитая жизнь. Вот он говорит о войне именно то, что видел и чувствовал я…» Он вспомнил воздушные бои, полеты над расположением противника, одинокий самолет в беспредельном небесном пространстве, со всех сторон прошитом шрапнельными разрывами, — их цветные дымки раскрасили небо, как на детской картинке…