Шрифт:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь...
«...»
«Триста шестьдесят, триста шестьдесят один...»
Девятьсот сорок восемь шагов до коттеджей возле ручья.
Стихи звучали вместо давно заглушенных песен, вращаясь вокруг одной и той же строчки: «Умрешь — начнешь опять сначала...» «Какой смысл во всем этом, если главного не избежать никому? Мы все умрем».
Робин встречал ее угрюмым молчанием. После Нового года он потерял работу и целый день торчал дома, за запертыми дверями и окнами, с соседями не общался, в гости не ходил и сам гостей принимать настолько явственно не любил, что всех распугал, да и Таньке не хотелось никого видеть.
— Что ты делаешь целый день? — спрашивала она его вечером без всякого интереса.
— Навожу в доме порядок. Читаю. Учу китайский. У меня куча дел.
«Нафиг тебе китайский? — думала Танька. — Шел бы лучше искать другую работу, — а потом махала рукой и добавляла про себя: — да впрочем, какая разница... Все равно ведь и ты умрешь тоже, так что живи пока, милый, как хочешь».
Ее мысли о смерти вовсе не связывались с приближением Конца Света, хотя разговоры об этом с Варварой то и дело всплывали в памяти. Сам Конец Света теперь казался такой же нелепой выдумкой, как говорящие гномы или полеты над Москвой. «Смерть постигнет каждого, независимо от того, наступит Конец Света или нет, — думала Танька. — Вряд ли все умрут разом, у каждого свой срок, но он ни у кого не бесконечен». Никакого отчета в том, что подобные мысли только приближали страшный конец всё стремительнее, она себе решительно не отдавала.
И без Конца Света все люди виделись ей почти покойниками. Танька не понимала, к чему нужны их стремления, порывы, ссоры, обиды; всё это совершенно теряло смысл перед лицом смерти — всеобщей и каждого человека в отдельности — ведь кому-то из тех, кто вместе радуются или, наоборот, ругаются друг с другом, все равно предстоит умереть раньше другого... «И когда-нибудь я умру тоже», — думала она, почему-то теряя уверенность, хотя иногда ей казалось, будто она уже умерла. Все меньше людей с ней общались где бы то ни было — на работе, в транспорте, в магазине, словно Танькино тело теряло плотность и она становилась прозрачной. Даже муж перестал уделять ей внимание и, уставившись по вечерам в телевизор, не реагировал на ее «Good night[95]».
«А может быть, все же я умерла и это мой ад? Я призрак, через которого кто угодно сможет пройти запросто и не заметить?» — и она замирала в потоке суетливой толпы, ожидая, что кто-то пройдет прямо насквозь. Вежливые пешеходы лишь плавно огибали ее с двух сторон, без слов и лишних движений, как столб посреди тротуара.
«Призрак я или нет, но я тут вроде как совсем одна... — думала Танька, сидя однажды в вагоне метро напротив влюбленной парочки. — И никто больше не разделяет мою реальность».
Влюбленные ссорились. Девушка надувала губки и обиженно пыхтела, что-то ей явно не нравилось в поступках или словах парня, который сидел с нею рядом. Парень молчал, но смотрел на девушку грустно и нежно-нежно, как на редкостный дивный цветок, с которого боязно сдуть пыльцу. Хорошенькое личико девушки все гуще наливалось сердитым румянцем, пока, не выдержав то ли взгляда, то ли молчания парня, она не отвернулась к темному окну, не видя в нем ничего, кроме своего отражения на стекле. В глазах у нее блеснули слезки. Парень продолжал смотреть на ее профиль с трепетом и тревогой — ему вроде пора было выходить, а после этого, может быть, не видеться с любимой целый длинный рабочий день. Очевидно, прощание — пусть даже всего лишь до вечера — стоило ему больших усилий, но она не поворачивала головы. Он виновато погладил ее по коленке и выскочил на следующей станции.
Девушка смахнула слезки и через остановку гордо пошла на выход. Следом направилась Танька — ей тоже нужно было там выходить.
«Выкинь-ка ты его из головы и забудь про ваши дурацкие заморочки, — цинично смотрела она в спину обиженной девушки. — Если любишь по-настоящему, то впереди потери — страшнее чем до конца рабочего дня. А если расстанетесь, то и любви сильной не будет уже. И не будет страха потери. Любовь страшнее смерти, потому что хоть вы и умрете оба, один из вас это сделает раньше».
Танька посмотрела по сторонам, словно пытаясь угадать, кто умрет раньше других, что все обречены поголовно — и так понятно. Мимо нее прошуршал полами длинного пальто мужчина с суровым лицом, и, обогнав, ожесточенно запрыгал вверх через две-три ступеньки движущегося эскалатора.
«Зачем так спешить? Все равно ведь умрешь!» — чуть было не крикнула Танька вслед его стремительно исчезающему затылку.
«И ты умрешь, — мысленно бросила она женщине, нервно дергающей за руку истерично плачущего ребенка в форме ученика частной школы. — И этот мальчишка умрет тоже. Дай бог, повзрослеть к тому времени успеет».
«Ты тоже умрешь! — обратилась она к раздатчику бесплатных газет, зычно возглашающему заголовки последних известий. — Чего орать-то об этом на всю станцию метро? Пусть даже я тут единственная, для кого эти новости абсолютно ничего не значат. Потому что, если я все еще не умерла, то умру когда-нибудь обязательно».
«И ты, — перевела она взгляд на темнокожее лицо с необычными серыми глазами, одновременно поймав себя на мысли, что где-то, кажется, видела это лицо... эти глаза и эту шляпу горшком. — Видела или не видела, в принципе это неважно, потому что и ты умрешь. Все умрут. Рано или поздно».