Лёха вернулся из отряда, пролетев на обед. Поматерил боцмана, вскрыл, опрокинул в чашку несколько банок концентратов и поставил на примус. Пригласил нас с Захаром, желая поведать о своих впечатлениях Любашиными ляжками. Санька отказался, а я пришёл с ложкой. Лёха ест и рассказывает, а я слушаю и ем. У меня чаще ложкой в рот получается. Шлык терпел-терпел, а потом высказался:

— Зё, ты ведь в обед рубал, а теперь меня объедаешь.

Я обиделся и ушёл, не стал слушать про Любашу. Часа не прошло, бежит шеф с 66-го — клизму на катерах шукает.

— Что случилось?

— Лёхе плохо.

Ещё бы было хорошо — пожевал ЦИАТИМу, запил ржавой водичкой, а на десерт четыре банки концентратов уговорил.

Сундуки тоже томятся неизвестностью — по домам не расходятся. Гераська докопался.

— Как ты там командовал — кранцы по борту?

— А как надо?

— Кранцы за борт!

Мы мичманских академий не кончали — нам и по борту сойдёт. Хотя по логике вещей: за борт — значит за борт, то бишь, в воду.

Мы заспорили. Сундук кипятится:

— Ты, салабон, с мамкой в баню ходил, когда я штурвал в руки взял.

И тогда я первый раз сказал мичману Герасименко «ты»:

— Я осенью на гражданке буду, а тебе до неё, как до Китая пешком, а когда выйдешь и поступишь на завод, будешь мужикам за водкой бегать по малолетству.

— Я тебе в морду дам, — пообещал Гераська.

— Лямка на штанах не лопнет?

— Как ты разговариваешь? — встрял Таракан.

— Соответствующе.

Народ напрягся, ожидая весёлой развязки. А у меня так пакостно на душе, что и ругаться противно, но с удовольствием подрался б с сундуками. Да где им — только по пьянке смелые.

Мы тут переругивались, а в бригаде творились дела драматичные. Вывод сделала комиссия — группа по всем показателям не боеспособна. Ханкайцы не знают основ морского дела, плавают в пунктах Положения об охране границы. А Мыняйловские Петро с Маняшей стали притчей во языцех. И резюме — Кабанчику полное служебное несоответствие, Атаману — неполное. Ершов смирился с унижением и готовился к предстоящему понижению. Кручинин хлопнул на стол рапорт на увольнение — выслуга у него уже была. Встрепенулось бригадное начальство, оплёванное и зашпигованное. Это что же получается, товарищи проверяющие — была группа не лучше других, но и не хуже, однако. С поставленной задачей по охране границы успешно справлялась. А тут приехали, обезглавили…. Может, сами попробуете? Нет желающих?

И пошёл откат с занятых позиций. Да, вроде бы, и не так всё плохо в группе, как может показаться с первого взгляда. Ребята и строем ходят, и на турнике подтягиваются. Не на «ты» с Уставами, так дело поправимое — на то и предусмотрена учёба. Надо только не расслабляться летом и не сачковать зимой. Про детей Ленина — факт, конечно, вопиющий, но за то башку завернуть замполиту и дело с концом. Но какой старшина там есть — как бишь его? — на все руки от скуки. Один может всем катером управлять. Таких людей надо поощрять. Обязательно поощрите. Нерадивых накажите, а заслуживших — к наградам….

Кручинину рапорт вернули, и сам он вернулся под вечер третьего дня. Один, без Кабанчика. Кликнул народ на разбор полётов. Мы собрались, а Валя Тищенко в рубке брюки гладит — краткосрочный отпуск на родину.

— Позор! — плевался Атаман. — Отличная группа! На тридцать балбесов один отличник.

— Валя Тищенко, — буркнул кто-то из толпы.

— Какой Тищенко? — Кручинин ткнул жёлтым от никотина пальцем в мою сторону. — Вон сидит спаситель наш.

Как вас понимать, товарищ капитан третьего ранга? Издеваетесь? Стоп, стоп, стоп…. Если все пятёрки у меня, почему Валёк брюки наглаживает? Этот вопрос задал Таракану, а ответил Гераська:

— Зубатиться надо меньше, салабон.

Эх, зря я его из-за борта вытащил — на ханкайском дне тебе самое место. Но дело было не в Герасименко. До глубины души меня возмутила командирская несправедливость — одни пашут, а в любимчиках другие. Хватит! Хватит Ваньку ломать. Тем же вечером объявил в кубрике:

— Всё, посуду больше не мою.

На других катерах годки не бачковали, а я — комсорг, пример подавал и Мыняйлу угнетал. Усы начал отращивать — а с ними та ещё история. Не знаю почему, но Атаман люто ненавидел наколки на теле и усы под носом. Чуть что — спишу в бербазу. И боялись. Один на всю группу Таракан с усами — но ему прозвище надо оправдывать.

Короче, идём с границы — я бородку смахнул, а усы оставил. Атаман на построении взглядом царапнул, но промолчал. Может, Беспалову что сказал. Тот наехал:

— Что за грязь под носом?

— В зеркало смотришь?

Вечером пришёл на катера обеспечивать, подсел ко мне.

— Слушай, ты что залупился? Мы о твоих усах с женой ночью говорили….

— Командир, если тебе не о чем с женой ночью поговорить — причём здесь я?

Явился как-то нежданным на спуск флага — мне показалось, поддатым. Приказал построить народ и меня, дежурного по рейду, в шеренгу загнал.