Нанни надавила на повязку на своей ладони. Господи Боже, Стону похитили из-за Оуквилля.

Потом раздался голос похитителя: «Я представляю „Воинов радуги“». Это был голос мужчины. Голос более сильный, чем, как ей казалось, могли бы воспроизвести такая мини-кассета и такой мини-плейер. Такой контраст с голосом Стоны… Надо забрать его домой.

«Мистер Браун — военнопленный в войне за спасение окружающей среды». Говорил типичный американец, не араб, не латиноамериканец, как все предполагали поначалу. Белый человек. Из Нью-Джерси или с Лонг-Айленда. Нанни сочла, что он выглядит как любой нормальный человек. Мясник из мясного отдела в магазине «Шоп-Райт», продавец из Садового центра, подносивший мешок садовой земли в машину Нанни, менеджер в дилерском центре «Мерседес», предлагавший, чтобы они покрутили шины, маляры, работавшие у них весной, кровельщики прошлым летом. «Мистера Брауна будут судить за экологические преступления, и ему почти наверняка грозит смертный приговор». Слова были безумны, но голос — нет. Не безумец, человек как все. Как любой из мужчин в этой комнате.

Красные шпиндели некоторое время вращались совершенно беззвучно. Нанни ощущала, как стремительно струится кровь в тоненьких венах ее глаз. Она подняла голову и посмотрела на мужчин, сидевших вокруг стола, на мужчин, откинувшихся на спинки стульев, на мужчин, стоящих в арке прохода в гостиную. Она вдруг вся закоченела.

Первым заговорил Тони Джексон:

— Это ваш муж на пленке, миссис Браун?

Она сказала «да» и кивнула.

— Это ваш муж, с полной и абсолютной точностью?

Им никогда его не найти. Эти мужчины противостоят точно таким же мужчинам. Сделки, позы, споры. Предложения, шантаж, самовлюбленность.

— Я совершенно уверена, — сказала она без всякого выражения.

И слушая пустое шуршание пленки, Нанни впервые испугалась, что он может никогда не вернуться домой.

Он никогда уже не станет таким, как прежде. Что он сможет сказать Нанни, когда будет лежать рядом с ней на их чистой постели, в чистой пижаме, при открытом настежь окне, и ночной воздух, пробирающийся сквозь завесу сосновых шишек, станет омывать их обоих? Сможет ли он когда-нибудь объяснить ей, что он вовсе не тот человек, которому она поправляла галстук, которого вчера утром поцеловала в губы? У него не было больше сил не думать о прошлом, которое теперь не просто терзало, а буквально уничтожало его.

«Марджори» — это имя отчеканилось сейчас в его мозгу курсивом с завитушками, как оно было написано на ее именной табличке. Она работала в обувном магазине, одном из тех, что в Нью-Хейвене принадлежали евреям. Много лет Стона не мог вспомнить, как ее звали. Но потом, время от времени, ее имя вдруг всплывало в сознании, и тогда он вспоминал, что ее дыхание было ароматным, словно сочная мякоть груши, а волосы были густыми и рыжими, как пушистая шерсть лисы. Кожа ее вызывала у Стоны мысли о снятом молоке — она была необычайно белой, и из-под нее просвечивала нежная голубизна. Веснушки тенью лежали вокруг глаз, словно легкая маска. Губы раскрывались в смущенной улыбке, когда Стона ее поддразнивал, и становились видны мелкие кривоватые зубы. Уши были маленькие, как у ребенка. Он вспоминал ее и тут же забывал.

Неужели первая женщина каждого мужчины обладает телом Афродиты? А вот у Марджори было именно такое тело, и, подобно богине, она тщательно скрывала его под покровами. Стона ни малейшего представления не имел о том, что скрывается под ее толстыми свитерами, жакетами и длинными, до середины колена, юбками.

Все только еще хуже оттого, что он никогда не рассказывал о ней Нанни, никогда не говорил об этом священнику на исповеди. Может, этот ящик дан ему в наказание?

Это был вызов, инициация при поступлении в студенческий «Союз плаща и кинжала», когда Стона учился на первом курсе Йельского университета. Он произвел на девушку впечатление взятым у приятеля «олдсмобилем». Повел ее обедать в ресторан гостиницы «Кабанья голова», дал официанту доллар, чтобы тот подавал ей двойные коктейли и не забывал подливать вино в ее бокал. Попозже вечером он с большой помпой извлек из ледничка в багажнике бутылку шампанского и слушал, как девчоночья болтовня Марджори становится все невнятнее, пока они сидели, наблюдая восход луны над Лонг-Айлендским проливом. Когда луна поднялась достаточно высоко, чтобы светить прямо в ветровое стекло, Стона произнес «Я тебя люблю» и обнаружил, что Марджори спит.

Все свершилось в несколько секунд: колкие волоски Марджори так щекотали девственный член Стоны, что он чуть было не спустил. И не успел он толком в нее войти, как выплеснулась вся его сперма. Он не смог ни возбудить Марджори, ни даже разбудить.

Этот акт был должным образом засвидетельствован собратьями по «Плащу и кинжалу», следившими за происходящим из другой машины.

В следующее воскресенье, когда перед мессой в храме кампуса Стона раздавал церковный бюллетень прихожанам, его руки коснулась ручка в белой перчатке. Как же она его разыскала? Она ведь не знала его фамилии. Он был так осторожен!

— Потому что я разглядела в тебе что-то живое, — объяснила она ему, когда они сидели в магазинчике «Кофе-Чай» после мессы.

— А ты-то? — спросил Стона. — Ты разве католичка?

— Да.

— И работаешь у Голдшмита?

— А почему бы и нет?

— Ну, я просто полагал бы…

— А мой приход — приход Святого Андрея. — Она откусила пончик и, держа кусок во рту, отхлебнула кофе, а потом все вместе прожевала и проглотила. На верхней губе у нее осталась полоска сахарной пудры. — Под твоей йельской шкуркой я разглядела что-то вроде любви к человечеству, это мне подсказало, что ты — католик, — сказала Марджори, и впервые с того времени, как он выбрал ее в качестве девушки для своей инициации в «Союз плаща и кинжала», Стона — выходец из изолированного мирка теннисных кортов, яхт-клубов и котильона в Гринвиче — обнаружил нечто экзотическое в ее манере речи. На слух Стоны эта речь отдавала городскими многоквартирными домами, с мокрым бельем, вывешенным на протянутых через улицу веревках — простынями, нижними майками в резинку и рабочей одеждой. Стона представил себе полногрудых матерей, нарожавших, самое малое, по восемь детей: они высовываются из окон и громко окликают своих ребятишек, играющих на мостовой. Божьи люди.

— Я из Квинса, — объяснила она потом. — Мы там все одинаковые. Ирландцы, евреи, итальянцы. И это двоюродная сестра Голдшмитов нашла мне здесь работу, и жилье тоже нашла. Может, вернусь домой. Пока еще не знаю. Пробую свое будущее спланировать.

После воскресного разговора за кофе Стона снова пригласил ее пообедать вместе. Потом еще раз. Несколько недель так оно и шло, и в эти недели он, глядя на себя со стороны, не мог мысленно не похлопать себя по спине: один конец недели он проводит вместе со своей компанией, колеся по сельским дорогам в Вассар, на бап — фраки и вечерние платья, Нанни, такая великолепная в платье от «Пек энд Пек», прием в Розовой гостиной. А потом, всего двумя вечерами позже, под режущими глаз лампами харчевни в Северном Хейвене — по тарелке мясного рулета с Марджори. Она неловко обращалась с ножом и вилкой, и на губах у нее вечно оставалась крошка от хлебной корочки или от шоколадного пирожного — словно мимолетная «мушка», которую Стона на несколько минут оставлял как есть, а потом протягивал руку над белым с серебряными блестками пластиком стола и бумажной салфеткой, туго обернутой вокруг пальца, осторожно отирал ей рот.