— Такой милый, — произносила она, и эти слова звучали так, словно Марджори говорила о нем своей матери, а не ему самому.

Стона прекрасно знал, чего добивается.

«Тебе надо увидеть наш летний коттедж, — говорил он. — На берегу залива, в Клинтоне». Или: «Мы будем замечательной парой, станем вместе путешествовать, мир посмотрим…» Ничего прямо не обещая. Сея надежды. «Моя мама выращивает розы. Ты ее полюбишь». Имея в виду: «А сейчас доверься мне и раздвинь ножки».

Он перепробовал все и всяческие предлоги, чтобы только попасть к ней в комнату, и видел, что она сопротивляется лишь потому, что считает это неприличным. Потом, как-то вечером, когда он провожал ее домой, они прошли мимо храма Святого Андрея, и Марджори сказала:

— А из моего окна я шпиль могу видеть. Это как-то успокаивает, когда крест видишь. Он всегда на своем месте, на фоне неба.

Стона снова попробовал, и она наконец согласилась.

— Ой, там такой беспорядок, — сказала она. — Если ты обещаешь не обращать внимания на комнату и только посмотришь на вид из моего окна, ну, тогда ладно, только на минутку.

Они стояли в темной комнате, опираясь коленями о кровать Марджори. От света уличного фонаря вся мебель в комнате казалась коричневой или серой, и точно так, как она описывала, над крышей магазина Готтсфилда «Занавеси и драпировки» прямо в ее окно смотрел крест храма Святого Андрея, черный на фоне пыльно-синего вечернего неба.

— Замечательно, — произнес Стона и незаметно, словно просто вздохнул, перенес вес своего тела на одну ногу, так чтобы их бедра соприкасались.

— Я иногда лежу тут с широко открытыми ставнями и смотрю на него, когда молитвы читаю.

Он на миг положил ладонь ей между лопаток и тут же убрал руку. Ладонь у него вспотела, рука застыла над ложбинкой на ее спине.

— Колокола звонят к мессе. И когда свадьбы. Звон такой чудесный.

Теперь Стона прижал руку к ее спине и придвинулся поближе, притянув ее плечо к своей груди.

— А как ты себе представляешь свою свадьбу? — спросил он.

Ложь прозвучала с неподдельной искренностью, так что, когда Марджори повернулась к нему, ее губы раскрылись — аромат сочной мякоти груши, — и они упали на кровать, слившись в объятии, лихорадочный жар ее губ — на его губах.

Тогда-то впервые Стона и познал физическую страсть. Марджори словно обвилась вокруг него, он чувствовал вкус ее слюны, ее пота, ее кожи. Он вдыхал запах ее духов и мыла. Ощущал ее дыхание на своем ухе. Оборочки ее белой блузки, ее кардиган, бретельки и чашечки ее бюстгальтера были смяты, спущены до талии. Он целовал ее белые веснушчатые плечи. Ее тело, ее грудь словно рождались из пены одежды, расцветали — как цветок, как Венера, как Primavera,[51] — будто сама весна расцветала перед ним. Груди ее были истинным плодом юношеских фантазий: такие полные, такие упругие, они казались такими нежными на ощупь. В глубокой ложбинке между ними прятался золотой крестик на золотой цепочке. Стона нежно взял обе груди в ладони и прижался губами к соскам.

Лежа связанным в ящике, в поту и моче, Стона вдруг почувствовал, что отвратительно возбужден. После того как в тот вечер он вернулся к себе в общежитие, крадучись, чтобы не разбудить соседа по комнате, он нырнул под одеяло и, положив на низ живота носовой платок, стал поглаживать себя, пытаясь представить в своих объятиях Нанни. Но по сравнению с телом Марджори тело Нанни было подобно ее белым теннисным туфлям — изящное и элегантное, узенькое и консервативное, грациозное, практичное — ничего лишнего. Фигура, которая останется хорошей даже после рождения детей. Всегда подтянутая, всегда элегантная — и в теннисном костюме, и в купальнике у клубного бассейна.

Как он любил Нанни! Неужели возможно так беззаветно любить одну женщину и испытывать такое вожделение к другой? Почему это грешно? Рядом с ним, всего в нескольких футах, спал его сосед по комнате, а он представлял себе, как Марджори сидит на нем верхом, касаясь его губ то одним своим соском, то другим, и тут его язык вырвался изо рта, лизнув темноту, а сам он резко перевернулся на живот.

На следующий вечер он снова пригласил ее пообедать с ним, и снова они поднялись по скрипучей лестнице к ней в комнату, и снова, в пыльном свете уличного фонаря, Стона целовал ее груди, ее соски, ее золотой крестик, бормоча что-то вроде молитвы, чтобы ему не пришлось сегодня ночью возвращаться в общежитие, к своему носовому платку.

Марджори крепко прижала его голову к своей груди:

— В наше первое свидание, Стона, в тот чудесный вечер сорок три дня тому назад…

Он принялся быстро считать в уме, озадаченный ее точностью:

— Я думаю…

— Я давно хотела тебя спросить, знаешь, милый, я, когда проснулась на следующее утро… ну… там у меня все было в таком ужасном беспорядке… И я слишком много выпила, а со мной такого вообще не бывает, и я до тех пор никогда шампанского не пробовала. Я не собиралась тебе об этом говорить. Но я что хочу сказать — я ведь не помню, то есть я правда не помню — может, у нас с тобой что-то было? Мне так плохо было утром от всего того, что я выпила, но, как я уже сказала… там у меня все оказалось… в беспорядке. — Взгляд Стоны не дрогнул, он смотрел прямо ей в глаза — искренне и честно, по-джентльменски. А в глазах Марджори сейчас стояли слезы. — Мне ужасно стыдно, что, может, я позволила своим страстям взять надо мной верх, потому как даже в тот вечер я уже поняла, видя, как ты мне пальто подавал и как руки коснулся, когда объяснял, какой вилкой надо сначала есть, я поняла, что мы с тобой настоящая пара и влюбимся друг в друга, как оно с нами и получилось. — Тут Стона позволил своему взгляду смягчиться, что, как он понимал, означало: «Да, это правда». Грех умолчания. Или он и вправду ее любит? Голова его плыла в жарком мареве вожделения. — Нормально-то я про такие неловкости и говорить бы не стала, да только я уже на две недели запоздала, ну, ты понимаешь, запоздала с месячными, и через неделю мне, может, к врачу придется пойти, если ты сам сможешь вспомнить, что я себя в тот вечер плохо повела.

Товарищи по «Плащу и кинжалу» все устроили. «Мы берем на себя заботу о таких вещах, — сказал ему парень постарше, казавшийся Стоне, в его двадцать лет, таким многоопытным. Он сидел, положив ноги на письменный стол вишневого дерева, прямо между стопками книг. — Харолд даст тебе адрес. Возьми с собой деньги — наличными».

Стона сказал Марджори:

— Я хочу на тебе жениться. — И он нежно коснулся ее щеки. — Но мне ведь еще два года остается до получения степени магистра. — Он продолжал говорить: — Моя карьера… Наша с тобой семья… В должное время… — Он придумывал сценарии о том, как отец лишает его наследства. — Сделай это сейчас. Ради меня. Ради нас — и в будущие годы Бог даст нам счастье родить много детей.