– Дальше я не пойду, – сказал я. – Удачи вам.

– Вам тоже. Как знать, может, еще свидимся, – сказал он со странной улыбкой. – Или услышим друг о друге.

Мы пожали руки, он опять приложил два пальца к шляпе и, не оборачиваясь, пошел вниз по улице. Я глядел на его широкую спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом медленно побрел назад. У ворот я остановился и осторожно заглянул в них. Окно кабинета Чапаева было темным. Мне вдруг стало ясно, почему на меня повеяло такой жутью от увиденного во дворе – чем-то все это напоминало мир барона Юнгерна. Никакого желания опять идти мимо костров с пьяными ткачами у меня не было.

Я понял, где может быть Чапаев. Пройдя вдоль забора метров сорок, я огляделся по сторонам. Видно никого не было. Подпрыгнув, я ухватился руками за край стены, кое-как подтянулся, перевалился через нее и спрыгнул вниз.

Вокруг было темно; огни костров заслонял черный силуэт молчащей усадьбы. Ощупью пробираясь между мокрыми от недавнего дождя деревьями, я добрался до спуска в овраг, поскользнулся и съехал туда на спине. Невидимый ручей журчал где-то справа; выставив руки перед собой, я пошел на его звук и через несколько шагов увидел между стволов освещенное окошко бани.

– Входи, Петька, – крикнул Чапаев в ответ на мой стук.

Он сидел за знакомым дощатым столом, на котором стояла огромная бутыль с самогоном, несколько стаканов и тарелок, керосиновая лампа и пухлая папка с бумагами; на нем была расстегнутая до пупа длинная белая рубаха навыпуск, и он был уже изрядно пьян.

– Что скажешь? – спросил он.

– Кажется, вы собирались решить проблему с красными ткачами, – сказал я.

– Я ее и решаю, – сказал Чапаев и разлил самогон по двум стаканам.

– Как я посмотрю, Котовский хорошо вас знает, – сказал я.

– Правильно, – ответил Чапаев, – я его тоже хорошо знаю.

– Он только что уехал вечерним поездом в Париж. Мне кажется, что мы сильно ошиблись, не последовав его примеру.

Чапаев зажмурился.

– Но в нас горит еще желанье, – нараспев прочел он, – к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда…

– Тоже читали? Очень польщен, – сказал я, и сразу же с тоской подумал, что «тоже» здесь неуместно. – Послушайте, если мы выйдем прямо сейчас, то можем еще успеть на поезд.

– А чего я не видел в этом Париже, – сказал Чапаев.

– Видимо, того, что мы скоро увидим здесь, – сказал я.

Чапаев ухмыльнулся.

– Это ты, Петька, верно говоришь.

– Кстати, – сказал я озабоченно, – а где сейчас Анна? В доме небезопасно.

– Я ей задание дал, – сказал Чапаев, – скоро подойдет. С ней все в порядке. Да ты садись давай. Я все тебя жду, жду – полбутылки уже выпил.

Я сел напротив.

– Твое здоровье.

Я пожал плечами. Делать было нечего.

– Ваше здоровье, Василий Иванович.

Мы выпили, и Чапаев задумчиво уставился на тусклый огонек керосиновой лампы.

– Я тут думал о твоих кошмарах, – сказал он, положив ладонь на папку. – Все истории, которые ты написал, перечитал. И про Сердюка, и про Марию этого, и про врачей, и про бандитов. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как ты от всего этого просыпаешься?

– Нет, – сказал я.

– А ну-ка попробуй вспомнить.

Я задумался.

– Просто в какой-то момент становится ясно, что это сон, и все, – сказал я нерешительно. – Когда становится уж слишком не по себе, вдруг понимаешь, что бояться на самом деле нечего, потому что…

– Почему?

– Я пытаюсь подобрать слова. Я бы сказал так – потому что есть куда просыпаться.

Чапаев хлопнул ладонью по столу.

– А куда именно просыпаться?

На этот вопрос ответа у меня не было.

– Не знаю, – сказал я.

Чапаев поднял на меня глаза и улыбнулся. Мне вдруг престало казаться, что он пьян.

– Молодец, – сказал он. – Вот именно туда. Как только тебя подхватывает поток сновидений, ты сам становишься его частью, потому что в этом потоке все относительно, все движется и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Когда тебя засасывает в водоворот, ты этого не понимаешь, потому что сам движешься вместе с водой и она кажется неподвижной. Так во сне появляется ощущение реальности. Но есть точка, неподвижная не относительно чего-то другого, а неподвижная абсолютно, и она называется «не знаю». Когда ты попадаешь в нее во сне, ты просыпаешься – точнее, сначала ты просыпаешься в нее. А уже потом, – он обвел рукой комнату, – сюда.

Из-за стены долетела дробь пулеметной очереди, потом раздался взрыв, и стекло в окне задребезжало.

– Но эта же точка есть в жизни, – продолжал Чапаев, – абсолютно неподвижная, относительно которой вся эта жизнь – такой же сон, как твои истории. Все на свете – просто водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь.

Он выделил слово «знаешь» интонацией.

Я встал и подошел к окну.

– Слушайте, Чапаев, они, кажется подожгли усадьбу.