Черноусый поручик Жуковский, с живыми, веселыми глазами и быстрыми, решительными движениями, командовал четвертым батальоном. С командиром третьего батальона ротмистром Желиховским я уже был знаком. Командир второго батальона подполковник Макасеев сегодня не обедал.

Штабс-ротмистр Пантюхов с мягким лицом задумчивого интеллигента, с вялым ртом и вислым носом командовал третьей сотней. Он небрежно сидел за столом и лениво жевал, неторопливо обводя взглядом присутствующих. Я заметил, что его глаза несколько раз остановились на мне.

Когда было покончено с третьим блюдом, генерал поднялся со своего места, офицеры встали и стояли, пока командир полка не вышел из комнаты. Затем все постепенно стали расходиться. Каринский, уходя, сказал мне:

— Жду вас вечером к себе. Теперь отдыхайте и устраивайтесь.

Я пошел устраиваться. Зимний день короток, начинало смеркаться. В моей комнатушке было темновато.

— Валюк! Как тут дело с освещением?

— У хозяев лампа есть, да пузырь разбит. Можно свечей купить. Дозвольте, я сбегаю в лавочку.

Зажженная свеча слабо боролась с надвигавшимся вечером. Но что делать?

— Как будете спать, ваше благородие? — поинтересовался Валюк. А я и сам не знал.

— Не знаю, брат! — развел я руками.

— У хозяев есть холст. Купим, — Валюк уже говорил за нас обоих, — и сошьем мешок. Набьем его сеном — будет мягко. А подушка, простыни и одеяло у вас есть.

Я, конечно, согласился. Все было улажено, и скоро на двух составленных вместе скамьях красовалось мое ложе.

Итак, с основным вопросом, кажется, покончено. Я отпустил денщика.

Офицеры собрались ровно за полчаса до начала ужина. Полковой адъютант зачитал полученные сводки, приказы главкозапа [29] , в которых ничто не привлекло особенного внимания, объявил наряд, указал, кто из офицеров поведет команду на окопные работы.

Генерал кратко и ясно разобрал занятия, которые он смотрел сегодня, и сказал нечто вроде поучения о том, что для занятий нужно иметь «программку» и по важнейшим вопросам обязательно обучать солдат самим офицерам, упомянул третью и одиннадцатую сотни, где, по его мнению, дело обстоит наиболее слабо. Ни одной фамилии не было названо, но мне не хотелось бы выслушать подобный необидный и безличный разговор о сотне, когда я буду проводить там занятия.

После ужина Каринский обнял меня за плечи:

— А теперь ко мне, Михаил Никанорович!

Каринский занимал «чистую» половину большой халупы, с моим закутком, конечно, несравнимую.

— Сейчас будем пить чай, Михаил Никанорович. А пока я вас немного развлеку, что-нибудь сыграю по вашему выбору.

Я полагал, что штабс-ротмистр играет на скрипке, но он извлек из-за шкафа большую гармонию с тремя рядами клавишей — баян.

— Ну что же вам сыграть? Чайковского любите? Очень хорошо. Хотите «Сентиментальный вальс»?

Я с некоторым сомнением смотрел на Константина Павловича. В Иванове я слышал, и не раз, виртуоза на баяне татарина Туишева. Играл тот блестяще, но из классиков я слышал только «антракт» из «Кармен» и «Военный марш» из «Фауста». Остальное же были вальсы, песни, танцы. Чайковский на баяне? Это было для меня что-то новое, мне казалось, что баян не может передать задушевность и тонкость «Сентиментального вальса».

Но вот Константин Павлович приладил ремни, на мгновение задумался и потом заиграл. Быть может, в отношении техники ему было далеко до Туишева, но играл он именно так, как я представлял себе всегда музыку Чайковского: просто, несмотря на сложность исполнения, задумчиво и проникновенно. Грусть, жалобы, мечты о будущем, стремление к счастью, светлый образ любимой — все это Каринский отразил в своей игре, и я забыл, что он играет на баяне, я слышал только вдохновенную песню чистого сердца, томящегося, мятущегося и в то же время покорного судьбе. Когда Каринский кончил, я невольно вздохнул:

— Как хорошо, Константин Павлович!

— Да. Чайковский есть Чайковский. Ему и удалось так естественно написать «Чародейку» потому, что он и сам великий чародей! — Каринский говорил о композиторе, а я имел в виду исполнителя.

— Константин Павлович, можно еще что-нибудь из Чайковского?

— А что бы вы хотели?

— Я не ахти как разбираюсь в музыке, но мне нравится вальс из «Евгения Онегина».

— Все это в наших силах!

И вновь я пережил бал у Лариных, как будто сам присутствовал на нем; молодость, любовь, задор, И грусть, и предчувствие трагического конца, и легкомысленное заигрывание звучали так ясно и полно, что я растрогался.

— Эге! Да на вас, как я посмотрю, Чайковский грусть навевает, — обратился ко мне Каринский, окончив вальс. — Ну, на сегодня хватит. Займемся делом. Завтра рано вставать. — Он положил свой походный «рояль» в футляр и крикнул:

— Крячко! Чай готов?

— Так точно, — проговорил денщик, выходя из сеней с кипящим самоваром.

Когда мы услаждались отличным, крепким и ароматным чаем, иногда подливая немного коньяку, Константин Павлович рассказал мне кратко историю полка и посвятил в некоторые служебные и бытовые подробности, которые необходимо знать молодому офицеру.