Шрифт:
Монахиня-горбунья (тихо напевает, перебирая четки):
Свет осиял святые своды храма. Нет, ты прекрасен, словно Фудзияма. Лет пройдет немало, чтоб сумела я забыть того, кого греховно смела полюбить! Горбунья бедная я сызмальства была. В монастыре среди молений я росла. Мгла безумной страсти мое сердце увлекла! Я день свидания с тобою прокляла! Из кельи скромной в небеса смотрю с тоской… Я Сутры Лотоса отдам за ночь с тобой… Гейша (поет, размешивая чай в чашке): Чай с малых лет искусно я варила. Май будет в сердце, если полюбила. Дай мне хоть надежду, о бесстрашный самурай, что в чайный домик ты придешь ко мне на чай! Да, гейша я, и в этом нет моей вины. В меня богач и бедный равно влюблены… Сны мне снятся только о твоем большом мече, хотела б я забыться на твоем плече… Мне горек чай, коль в скорби сердца я такой. И сад камней я отдала б за ночь с тобой! Принцесса (поет, подписывая приказ о четвертовании брата Сажа): Стон исторгает сердце, страстью тая. Он не святой, и я ведь — не святая. Тон приличий светских мне так трудно соблюсти. О, кто б сумел меня от той любви спасти! Высокородности крепчайшая печать меня заставила о страсти не мечтать. Часть своих сокровищ и дворцов могла б отдать за то, чтоб став женой, саке ему подать! И кимоно я орошаю вновь слезой… Я целый Токио отдам за ночь с тобой… Вместе: Все помышления и грезы лишь о нем! Горит душа любви сияющим огнем! Днем мы притворяемся, что в строгости живем, но лишь настанет ночь, любимого зовем! Его объятий нам оковы так легки… Ох, что же с нами вытворяют… самураи.Этой песней закончилось первое действие. Народ повалил в фойе. Татьяна Алексеевна тоже поднялась, взявши внучек за руки, и двинулась с ними к выходу из зала.
— Пойду куплю девочкам фисташкового мороженого, — нарочито громко объявила она непутевому зятю, но тот даже не услышал этого, всецело поглощенный созерцанием Инари.
— Понятненько… — процедила сквозь зубы теща, и тут неожиданно подал реплику господин Синдзен:
— Позвольте мне сопровождать вас и этих милых детей, сударыня!
К несчастью, Инари Такобо все-таки в первую очередь была влюбленной женщиной, а уж потом — референтом и охранником руководителя корпорации «Новый путь». Поэтому она, глядя только в благородно-нефритовые глаза своего возлюбленного, сразу и не заметила, как ее босс покинул зал вместе с Татьяной Алексеевной и девочками.
— Инари, — шептал Авдей, осыпая поцелуями ее руку, прикрытую веером, — когда я снова смогу быть у тебя? Тот вечер был таким прекрасным…
— Это только чары. Только чары! Не нужно нам было этого делать, Аудэу-сан… О Амиду! Как я могла так забыться, что не увидела… Господин Синдзен вышел! Аудэу, пустите меня, я должна быть рядом со своим господином!
Авдея кольнула ревность.
— Инари, ты ведешь себя прямо как самурай. Успокойся. Никуда твой босс не денется. Мороженое ест в буфете.
— Вы не понимаете! — Инари уже встала с кресла и решительно направилась к выходу. — По сути, я и есть самурай. Моя первая обязанность — быть рядом с сюзереном! А я постыдно пренебрегла ею!
Инари, а следом за ней и Авдей вышли в фойе, пройдя мимо одиноко стоявшей пожилой зеленоглазой женщины, одетой в строгое черное платье. На платье блестела изумрудная брошь в форме скарабея. Проследив взглядом за Авдеем и Инари, женщина негромко сказала в брошь:
— Внимание. Появились помехи.
Глаза ее жутковато блеснули в полутьме опустевшего зрительного зала.
По фойе бродила блистательная публика, сновали официанты с серебряными подносами, слышались смех и болтовня, напоминавшая гомон грачей, слетевшихся по весне на свежеоттаявшую помойку. Инари беспомощно оглядывалась, ища в толпе своего босса. Ее лицо было так тревожно и бледно, что Авдей, боясь, как бы она не упала в обморок, взял японку за руку.
— Идем в буфет. Наверняка они там, девчонки просили мороженого.
Буфет располагался за строем пушистых блестящих елок, уже украшенных к грядущим новогодним праздникам. Инари, облегченно вздохнув, бросилась было к столику, за которым чинно угощались мороженым господин Синдзен, Марья, Дарья и Татьяна Алексеевна, но тут совершенно как из-под земли на пути Инари возникла изящная официантка с подносом, на котором угрожающе звенели бокалы с красным вином.
— Извиняюсь, — сказала басом официантка и опрокинула поднос прямо на кимоно Инари.
И исчезла.
Инари страдальчески поглядела на безнадежно испорченное кимоно, потом глянула на растерянного Авдея.
— Инари, не волнуйся, — пролепетал тот, — здесь есть дамская комната, ты приведешь в порядок свое кимоно…
— Да-да… Но господин Синдзен…
— Да все с ним будет в порядке! — заверил японку Авдей.
И ошибся.
Сначала они с Инари услышали чересчур громкий и пьяный мужской голос, выяснявший: «Ты какого… на меня вылупился, япошка узкоглазый?!», — а затем, обернувшись, увидели сцену, которая сделала бы честь любому из гонконгских боевиков.
Мужчина в черном костюме и с лицом, напоминавшим трансформаторную будку, тихо-мирно поглощавший джин у стойки бара, ни с того ни с сего проорал вышеозначенную фразу и, раскрутив над головой тяжелый металлический стул, запустил им в господина Синдзена. Тот ловко уклонился, и стул влетел в аквариум с мирно плавающими экзотическими рыбками. Стекло лопнуло с пистолетным треском, вода вперемешку с рыбками хлынула на ковровый пол буфетной, заставив дам (в числе коих были мадам Бальзамова и внучки) истошно и вдохновенно завизжать. Мужчина-трансформатор же, отхлебнув джина, взревел дурным голосом: