Шрифт:
Пришла и маленькая радость. По утрам на козырек моего окна усаживалась ласточка и, глядя на меня, как мне казалось, о чем-то щебетала... Взлетала и садилась снова, словно приглашала: «Полетим!» С тех пор я с нежностью отношусь к пичужкам.
Человек рожден, чтобы жить. Жизнь — смена впечатлений, переживаний, действий. Что остается ему, когда, попав в одиночку, среди мертвых стен он видит сквозь зарешеченное окно с козырьком маленький квадрат неба? Хорошо, если ему посчастливится, как мне, с такой редкой в большом городе ласточкой или мышонком... Мудрая природа компенсирует по ночам: красочные, необыкновенные сны! В каких садах, лесах, горах я ни побывал! Каких дворцов, замков, теремов ни перевидал! С какими красавицами ни общался!..
В ту ночь мне приснился храм Христа Спасителя. Будто я лицеист, но почему-то взрослый, иду в паре с Катковым Иваном, таким, каким я видел его в Париже, и говорю ему: «А говорили, будто его Каганович разрушил!» А он отвечает: «Стоит и будет вовеки стоять!» — хлопает, по привычке, меня по плечу.
Из глубокого сна я просыпаюсь и чувствую, что меня хлопают по плечу. Открываю глаза — караульный.
— Вставай! Одевайся! Выходи!
«Неужто в последний путь? Недаром собор снился!» — подумал я, шагая по коридору. Такие же мысли блуждали в моем приглушенном сознании, когда усадили в «воронок», когда, выходя из него, узнал знакомый вход во «внутреннюю»... Повели в бокс на первом этаже. Спустя несколько минут явился парикмахер и, к удивлению, не постриг наголо, а подстриг и побрил безопасной бритвой. А у меня тем временем наступила реакция, я понял, что «до смерти НЕ четыре шага!»
Через час я входил в кабинет Литкенса, который встретил меня со своей неизменной улыбкой-усмешкой, заметив:
— Садитесь! Что это вы так поседели? Не надо так переживать. Вас присудили к пятнадцати годам концлагеря. Но если честно нам поможете, освободим гораздо раньше.
Я понял, что это ультиматум, и тут же согласился.
— Хорошо! Сейчас выпейте стакан крепкого чая, поешьте и подумайте, что вы можете предложить... интересное?.. Обсудим и пойдем наверх! — Литкенс ткнул большим пальцем в потолок.
— Как первый шаг, нужно написать письмо Байдалакову и, в зависимости от ответа, действовать дальше.
— А не Околовичу? Впрочем, вы правы.
Обсудив детали, полковник встал, и мы вдвоем, без караульного, вышли в коридор, поднялись на верхний этаж и вошли в приемную, где нас встретил секретарь — капитан госбезопасности.
— Мы пришли! — бросил поднявшемуся капитану Литкенс.
— Вас ждут, товарищ полковник! А вы, — обратился капитан ко мне, — вы посидите.
Спустя несколько минут я входил в огромный и богатый кабинет Абакумова. Генерал был красив, седоватые вьющиеся волосы, правильный восточный профиль, холодные, умные глаза, спокойные уверенные жесты... Все производило впечатление, даже подавляло.
Я вошел, щелкнул каблуками, поклонился и скромно присел на предложенный стул. Разговор наш длился не более пяти минут, может быть, и больше, но он напрочь вычеркнут из моей памяти. До того в жизни приходилось встречаться с власть имущими: допрашивал начальник полиции Белграда, беседовал с генералом Врангелем, с атаманом Войска Донского Богаевским, митрополитом Антонием — все помню, а о чем конкретно говорил Абакумов и что отвечал я,—забыл напрочь. Вероятно, действовал шок возвращения к жизни готовящегося к смерти человека...
И снова шестой этаж «внутренней», только не верхний отдел, а нижний. Привели в просторную камеру на шесть человек, верней, на шесть коек. Встретил меня худощавый, среднего роста брюнет, оказавшийся немцем.
Когда он заговорил, робко поглядывая на меня, по-немецки и я ответил, его радости, казалось, не было конца; и удивлению, когда я сказал, что русский.
Немец оказался молодым ученым, профессором, занимавшимся вопросами расщепления атома. Верней, подходами к его расщеплению. Неподалеку от Берлина, в его предместье Кёпенинге, был построен самый большой в мире тех времен циклотрон. Эксперименты проводились с облучением мухи под названием дрозофила. Ее то окрашивали в другой цвет, то делали разноцветной, то отнимали или прибавляли крылья, ноги. Это были, конечно, первые шаги.
— Месяца через два после занятия Берлина советскими войсками ко мне в дом явились двое военных и двое штатских. Один из них довольно прилично говорил по-немецки. Это был переводчик. Он сказал, что принято решение перевезти циклотрон, в счет репарации, в Советский Союз. «А вам придется поехать с нами с тем, чтобы, восстановив циклотрон, пустить его в ход. После чего вас отпустят обратно в Германию», — немец опасливо поглядел на щелкнувший глазок и с кислой улыбкой продолжал:
—Я запротестовал, но когда переводчик им об этом сказал, увидев их снисходительные улыбки, понял, что меня никто не спрашивает. Пришлось собрать вещички, распрощаться с женой и детьми и поехать с ними. Сначала в Кёпенинг. Господи! Что я увидел? — он всплеснул руками И горячо выпалил:
— Можете себе представить, эти, извините, варвары выпустили в канализацию драгоценнейшие масла!!! — он протянул чуть ли не по буквам эти «масла». — А ведь мы немало трудились над их кондицией. Ведь для циклотрона важна прежде всего быстрота!..
Щелкнул замок, и вертухай пригласил нас на прогулку. Вернувшись, немец продолжил свой трагикомичный рассказ.
— ...Через несколько дней под моим наблюдением циклотрон в разобранном виде был погружен в товарные вагоны и площадки нашими рабочими, а еще через несколько дней мы отправились в путь. Неподалеку от Москвы наш состав поставили на запасный путь и стали разгружать, верней, выбрасывать всю аппаратуру, несмотря на мои протесты, прямо на землю, в грязь. Но зато решетку, полагаю, с церковной ограды, взятую, конечно, тоже «по репарации», для дачи ехавшего с нами генерала, осторожно сняли, погрузили в трехтонку и увезли... — профессор поглядел на меня и чуть не плача закончил свой рассказ: