Шрифт:
Чижик предложил Анютке попить чайку и дал ей кусок сахару. Она наскоро выпила две чашки и, поблагодарив, поднялась.
– Пей еще… Сахар есть, – сказал Федос.
– Благодарствуйте, Федос Никитич. Надо барынино платье чистить поскорей. И неравно ребенок проснется…
– Давай я, что ли, почищу, а ты пока угощайся чаем!
– Тебя не просят! – резко оборвала повара Анютка и вышла из кухни.
– Ишь, какая сердитая, скажите, пожалуйста! – кинул ей вслед Иван.
И, покрасневший от досады, взглянул исподлобья на Чижика и, усмехнувшись, подумал:
«Ужо будет тебе сегодня, матросне!»
Ровно в восемь часов Чижик пошел будить Шурку. Шурка уже проснулся и, припомнив вчерашнее, сам был невесел и встретил Федоса словами:
– А ты не бойся, Чижик… Тебе ничего не будет!..
Он хотел утешить и себя и своего любимца, хотя в душе и далеко был не уверен, что Чижику ничего не будет.
– Бойся – не бойся, а что Бог даст! – отвечал, подавляя вздох, Федос. – С какой еще ноги маменька встанет! – угрюмо прибавил он.
– Как с какой ноги?
– А так говорится. В каком, значит, карактере будет… А только твоя маменька напрасно полагает, что я вчера пьяный был… Пьяные не такие бывают. Ежели человек может как следует сполнять свое дело, какой же он пьяный?..
Шурка вполне с этим согласился и сказал:
– И я вчера маме говорил, что ты совсем не был пьян, Чижик… Антон не такой бывал… Он качался, когда шел, а ты вовсе не качался…
– То-то и есть… Ты вот малолеток и то понял, что я был в своем виде… Я, брат, знаю меру… И папенька твой ничего бы не сделал, увидавши меня вчерась. Увидал бы, что я выпил в плепорцию… Он понимает, что матросу в праздник не грех погулять… И никому вреды от того нет, а маменька твоя рассердилась. А за что? Что я ей сделал?..
– Я буду маму просить, чтоб она на тебя не сердилась… Поверь, Чижик…
– Верю, хороший мой, верю… Ты-то – добер… Ну, иди теперь чай пить, а я пока комнату твою уберу, – сказал Чижик, когда Шурка был готов.
Но Шурка, прежде чем идти, сунул Чижику яблоко и конфетку и проговорил:
– Это тебе, Чижик. Я и Анютке оставил.
– Ну, спасибо. Только я лучше спрячу… После сам скушаешь на здоровье.
– Нет, нет… Непременно съешь… Яблоко пресладкое. А я попрошу маму, чтобы она не сердилась на тебя, Чижик… Попрошу! – снова повторил Шурка.
И с этими словами, озабоченный и встревоженный, вышел из детской.
– Ишь ведь – дитё, а чует, какова маменька! – прошептал Федос и принялся с каким-то усердным ожесточением убирать комнату.
XIII
Не прошло и пяти минут, как в детскую вбежала Анютка и, глотая слезы, проговорила:
– Федос Никитич! Вас барыня зовет!
– А ты чего плачешь?
– Сейчас меня била и грозит высечь…
– Ишь, ведьма!.. За что?
– Верно, этот подлый человек ей чего наговорил… Она сейчас на кухне была и вернулась злющая-презлющая…
– Подлый человек всегда подлого слушает.
– А вы, Федос Никитич, лучше повинитесь за вчерашнее… А то она…
– Чего мне виниться! – угрюмо промолвил Федос и пошел в столовую.
Действительно, госпожа Лузгина, вероятно, встала сегодня с левой ноги, потому что сидела за столом хмурая и сердитая. И когда Чижик явился в столовую и почтительно вытянулся перед барышней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Федос стал еще мрачнее.
Смущенный Шурка замер в ожидании чего-то страшного и умоляюще смотрел на мать. Слезы стояли в его глазах.
Прошло несколько секунд в томительном молчании.
Вероятно, молодая женщина ждала, что Чижик станет просить прощения за то, что был пьян и осмелился дерзко отвечать.
Но старый матрос, казалось, вовсе и не чувствовал себя виновным.
И эта «бесчувственность» дерзкого «мужлана», не признающего, по-видимому, авторитета барыни, еще более злила молодую женщину, привыкшую к раболепию окружающих.
– Ты помнишь, что было вчера? – произнесла она наконец тихим голосом, медленно отчеканивая слова.
– Все помню, барыня. Я пьяным не был, чтобы не помнить.
– Не был? – протянула, зло усмехнувшись, барыня. – Ты, вероятно, думаешь, что пьян только тот, кто валяется на земле?..
Федос молчал: что, мол, отвечать на глупости!
– Я тебе что говорила, когда брала в денщики? Говорила я тебе, чтобы ты не смел пить? Говорила?.. Что ж ты стоишь как пень?.. Отвечай!
– Говорили.
– А Василий Михайлович говорил тебе, чтобы ты меня слушался и чтобы не смел грубить? Говорил? – допрашивала все тем же ровным, бесстрастным голосом Лузгина.