Деда Никодимова тоска винтом скрутила. Деда на жаре озноб заколотил. Куда теперь податься? Куда богатство девать? Время – обедать, а у него не продано. В другие дни давно бы уж проел заработанное, спал себе на кровати, сытый да разомлевший, сопел в обе ноздри, а тут – весь день навыворот. Можно, конечно, домой пойти, баба Маня за стол усадит, супчику плеснет. Но дед на супчик глядеть не желает. Дед привык обедать в кафе. Суп-харчо, азу по-татарски, компот из сухофруктов. Гурман, дед: что ему теперь этот супчик?

Наклонился с кряхтением, поднял коляску, погрузил на нее мешки, сверху уложил кроватные спинки, не поленился – подобрал тряпки, кости с бумагой, что мусорщики побросали, да и побрел потихоньку по улице. Коляска прогнулась под тяжестью, колеса вихляются на разные стороны, верещат жалобно, а дед позади идет, на ногу припадает, Далеко приемный пункт, а идти надо. Тяжела жаркая дорога, а выбора нет. Рупь-двадцать... Рупь-двадцать... Рупь-двадцать...

15

Как дошел до места, и сам не помнит. Оглох: в ушах молотки стучат. Ослеп: глаза пеленой застлало. Ноги – чужие. Руки – привязанные. Горло – сухое, до самого низа. А внизу желудок сосет, тянет, требует пищи лакомой. По дороге голову закружило – постоял в тенечке. По пути колесо отвалилось – примотал проволокой. Доехал дед! Дотянул до места. Довез добро в полной сохранности.

Встал на пороге, ногтем поскреб в дверь.

Вылезла из палатки румяная тетка в широченных штанах, оглядела его сердито – и сразу в крик:

– Ты чего притащился? Нету приема. Нету! У самой полно, девать некуда.

Дед охнул, качнулся, стал валиться вбок, на ржавый утиль. Тетка подскочила ловко, подперла его плечом, тряхнула пару раз, привела в чувство.

– Ты чего это? – раскричалась. – Чего ты?.. Больной, что ли? Сидел бы дома, таблетки лизал.

А он только молчит, да дышит загнанно, да глядит на нее в упор, глазами собачьими.

– Эх, – сжалилась тетка, – горе ты мое, луковое... А ну, – разъярилась вдруг, – не гляди так! Не глади, кому сказано! Все равно не приму...

Ушла в дом, в сердцах хлобыстнула дверью – и сразу назад.

– Чего привез?

Дед кинулся к мешкам, ухватился за углы, а поднять – силы кончились. Торопился, пока не передумала, тряс немощно, а они ни с места. Тетка отодвинула его в сторону, легко перевернула коляску, высыпала добро на асфальт.

– Ишь, набрал сколько... Куда я это дену? Ну, куда? У самой неделю не вывозят.

Дед топтался вокруг, суетился, перебирал голенастыми ногами: весь в волнении.

– А ну, – закричала, – не бери на жалость! Не бери, кому говорят!

Ушла в дом, сердито загремела запором – и назад.

– Ладно. Возьму железо.

А он и рад. Взяла – и на том спасибо. Получил деньги мелочью, погрузил остатки в коляску и, не попрощавшись, покатил через дорогу в кафе.

– Эй, – закричала тетка, – теперь долго не приходи, черт окаянный!..

Дед Никодимов спрятал коляску в кустах, вошел внутрь, набрал на все деньги полный обед. Не успел сесть за стол, а уже торопливо мотал горбушку по пустому рту. Голодный – не мог быстро насытиться, не мог попасть одиноким зубом в податливую мякоть, соскальзывал на корке, причмокивал, высасывал соки, трудился вовсю, жалобно глядел перед собой слезящимися глазами. Потом не вытерпел – заглотал целиком кусок, подрыгал по-гусиному тощей, морщинистой шеей, не успев отдышаться, начал шумно хлебать суп.

За соседним столом заорали, загалдели молодые парни, застучали стаканами по пластмассе. Дед Никодимов только глазом повел в их сторону, но хлебать не перестал: торопливо доскребывал остатки, цепко держался за тарелку корявыми пальцами. Взопревший, уставший, в состоянии яростного насыщения. Тут вскочил один парень, дурашливо заорал на все кафе: "Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это...", рухнул с размаха на стул. Дед Никодимов вздрогнул, торопливо придвинул к себе компот, тарелку с хлебом, отгородился локтями. Ложкой выгребал гречневую кашу с подливкой, мякиш макал в соус, поглощен был полностью. Будто торопился доесть, пока не отняли.

Парни с шумом встали из-за стола, толпой пошли к выходу. Один из них, самый дурашливый, походя, обнял деда за плечи, проорал в самое ухо:

– Отец! Давай с нами... По бабам!

Дед Никодимов допил свой компот, сытно вздохнул, прошамкал равнодушно:

– А пошел ты...

И добавил – куда.

Посидел еще чуток, пожевал губами, подобрал мелкие крошки, утерся рукавом, поплелся лениво к выходу.

На улице валялось по тротуару дедово тряпье: какое где. Дурашливый парень с трудом втиснулся в коляску, задрав кверху огромные ноги, сосал и причмокивал из бутылки, а его дружок катал коляску взад-вперёд, нежно баюкал "ребеночка". Колеса вертухались вкривь и вкось, железо скрипело при последнем издыхания, парни верещали от полноты чувств.

Дед Никодимов с порога побежал за коляской. Только было догнал, а парень толкнул ее посильнее, она и покатилась к другому. А оттуда к третьему, к четвертому... Встали парни в круг, играют с дедом в веселую игру. Коляска катится, тот, внутри, ногами дрыгает, регочет радостно, дед Никодимов следом бежит, догнать не может.

– Эге-гей! Жми, батя! Москва–Воронеж, хрен догонишь...

Словно ударило деда в поддых. Ударило – и держит. Как на кулак наткнулся. Сразу подступило к горлу, обдало липкой испариной. Встал на дрожащих ногах, постоял, поразевал рот... да и вывалил на асфальт весь свой обед. Суп-харчо, кашу с мясом, хлеб, компот из сухофруктов.