Одет в спортивный костюм, на руках перчатки для фитнеса, а на них — перстни. На этот скромный прикид набросил большой алый плащ с надписью «Canon», обшитый белым мехом. Словом: звезда!

Откупорил себе «Red bull», «Bacardi Brizzer», который он рекламировал и поэтому тоннами поставляемый, из морозильника со льдом достал, а заодно и «Finlandia», отмерил пятьдесят граммов и начал в шейкере взбалтывать. Как старый толстый Элвис. Со страхом присматривалась я, какие опустошения произвел на его теле хищный шоу-бизнес. Он проглотил цветную таблетку, запил ее дринком, и один его глаз открылся:

— Вы кто, репортеры-говнюки? — спросил он голосом, которым объявлял, что «на Радио-Z только великие хиты», которым также хвалил «Лидль», «Теско» и «Божью Коровку», хозтовары и дебетные карточки, голосом, которым он пел, что не умеет танцевать. Потому что в данный момент у меня все разрозненные ассоциации с ним вдруг сошлись воедино, и мое знание о нем с каждой минутой становилось все больше и больше. А публичная особа очень даже публично сидела и оч. публ. пила через соломинку, беспрестанно рекламируя. Потому что рекл. деятельности он не прекращал ни на мгновение.

— Нет. Мы к его преподобию.

И тогда что-то вроде тени разочарования пролетело по несмотря ни на что все еще прекрасному лицу Вальдека Мандаринки.

— Репортеры на дереве, в саду! — крикнула хозяйка.

Тут Вальдек что-то у себя в носу и в ухе подправил, натяжение золотой нитки, в губу вшитой, отрегулировал, а то она почти на щеку заехала, и рот у него сделался большой, как у лягушки, надел ожерелье на шею, освежителем пшикнул себе в рот, одну руку неизвестно зачем перевязал, подошел к окну и жалюзи вертикальные раздвинул. Закурил тонкую «Мальборо». Запил дринком и оскалился в улыбке, учитывая наличие нитки, которая собственно не ниткой, а проволокой была и постоянно его колола. Начал там перед ними позы разные принимать, воздушные поцелуи посылать.

— Ты бы перестал перед ними щериться, а то потом удивляешься, что не дают тебе покоя. А сам их провоцируешь. — Ксендз подошел и закрыл жалюзи. — Сейчас массаж будет антицеллюлитный для похудения. Я заварил тебе чаек пуэр, охренительно действует в смысле стройности фигуры.

— О, это и моя самая большая любовь, мое наслаждение! А как я дошел до этого, расскажу.

При этих его словах вошел массажист-качок, выставил в баночках грязи разные, ил из Мертвого моря, и лапищи свои в масло обмакнул. Вальди Бакарди, не стесняясь присутствием женщины, все с себя сбрасывает, удобно располагается на кушетке, жопой, красной от солярия, вверх, и начинает свой рассказ, ёкая, когда ему особенно хорошо.

Пока Вальди рассказывал свою историю, ксёндз обследовал меня. Велел на кушетку лечь, раздеться до бюстгальтера и трусов, ощупывал, зеркальце ко рту прикладывал, щекотно было. Велел то дышать, то не дышать. В горло заглядывал, обстукивал, наконец, велел сделать клизму (О боже, какой подозрительный курс!). Меня завели за занавеску, где уже лежала какая-то особа, вся латексом стянутая (наверняка Модеста Пентаграм), а рот епитрахилью заткнут. Пока эта клизма в меня стекала (потому что это не клизма-груша, а клизма-капельница), Вальди делился с нами воспоминаниями:

Родился я здесь, в деревне Рудка, в свидетельстве о рождении записан как Есёнка Вальдемар. Мандаринка — это мой псевдоним, которым я обязан прекрасному оранжевому загару из солярия.

Но пока что я просто родился и всё тут. Месил грязь вместе с утками, с курами. Потом переместился с друзьями на автобусную остановку. Мы там стояли и стояли. Втянем голову в воротник, и порядок. «Стою себе, стою, и все отлично» [81] — это о нас. Заплевать все вокруг, поджечь зажигалкой расписание, которое нас не касалось, потому что мы никуда не ехали, бросить на шоссе капсюли и яблоки, чтобы их распиздило во все стороны, а в сезон — петарды, и самое большое извращение — выпить шампанское из «Лидля». Большой Мир символизировали расписание автобусов и реклама с одной Известной и хоть Элегантно, но все же Стареющей Звездой, которая игриво на нас смотрела из-под пластика остановочной витрины, рекламируя пожирание непомерных количеств «Киндер-Буэно». Все парни на нее кончали, потому что всех она, хоть и за стеклом, доставала; в конце концов, Лысый дорисовал ей маркером хуй, клыки, звезду Давида на лбу и подписал «жиды» и «пидоры».

Деревенская староста донесла на меня в полицию: «Обращаюсь с убедительной просьбой обратить внимание на несовершеннолетнего Есёнку Вальдемара. Его отец манкирует родительскими обязанностями. Малолетка при попустительстве отца стреляет из духовушки по животным, собакам, кошкам и птицам-ласточкам. Потребляет алкоголь и курит». Подпись: Геновефа Прыщниц-Гостинец, староста.

Учиться мне не хотелось. На всей остановке я был самый продвинутый, потому что ездил в Сувалки, на дискотеку «Замкова», пил колу с водкой, и все девочки млели при виде моих бачков. Говорили: «Вальди, ты губишь себя. Губишь себя!» А я что, я ничего — всего лишь стоял себе и все. У автомата, у стены. Потому что не умел танцевать. Двигаюсь, к сожалению, как навозный жук в бочке смолы. Так что я только дергался на месте. Рыбу в реке Рудке ловил. Рыболов я.

А чтобы у меня было на одеколон и гель для волос, на дискотечный набор, как то: мятная жвачка, «Мальборо», дезодорант, презерватив и напиток за барной стойкой, я нанялся на работу в конюшне его преподобия в качестве мальчика на конюшне и у кузнеца в кузнице. Ксендз тогда дело с табуном раскручивал, приезжал народ на коней посмотреть, покататься, на курсы записаться.

Но в один июльский день приехал в Сувалки ансамбль «Их Трое» [82] , а я содрал аккуратненько с дерева плакат и отгладил его утюгом. Михал Вишневский пел: «Эти люди большие, у них получилось, им удалось…» Какая жестокость так петь, что будто он не понимает, а ведь с триумфом приняли, потому что ему-то удалось! Я стоял, мок, но глаз с Михала не сводил. Курил и смотрел. Встал так, а за мной стояли на двадцати пяти поводках и махали хвостами мои двадцать пять лет, каждый год отдельно, и каждый тянул в свою сторону. Заморосил дождь. Бывают такие моменты в молодости каждой звезды, когда другие веселятся, а он задумается, задумается и вроде ни о чем не думает, стоит себе вроде каменного столба, дождь на него льется, сигарету у него гасит, кто-то его толкает, куры шныряют под ногами, ну, а по прошествии лет оказывается, именно в тот момент все и решилось, — что он вырвется из этой грязи. В ту самую июльскую ночь. Таким должно быть начало фильма обо мне. Стою я невыспавшийся, потому что в пять пришлось вставать на кузницу. Ногти грязные, кто-то меня толкнул, кто-то меня пивом облил из пластмассового стакана, а я стою, смотрю и ничего не вижу. А другие орут, жрут колбаски, а я нет. Сразу становится понятно, что мое место не тут, не с плебсом, а там, на подмостках, на возвышении.