– Понял, – отозвался ротный.

Нехорошее, мрачное место досталось нам. Может, в мирное время здесь кто-то отдыхал бы возле костра, глядя на расстилающиеся до горизонта начинающие желтеть хребты Карпат. Но война оставила шрамы на много лет. На дубах обрублены ветки, блестит оголенная древесина – крупные осколки наших снарядов вырывали целые куски старой, потрескавшейся коры. Один дуб расколот надвое. Окопы и окопчики, искореженное оружие, стреляные гильзы, окровавленные бинты, каски, противогазы. На пригорке братская могила, возле которой возится Ваня Сочка с помощником, сооружая из досок небольшую пирамиду.

Трупы немцев, три десятка с небольшим, мы перетаскали в дальний окоп. Набили его почти до верха.

– Завоняются, – почесал затылок старшина Букреев.

– Кому их нюхать? Больше трех дней здесь не пробудем, – возразил Леонтий.

Обувь у некоторых ребят вконец разбита. Илюшин заранее приказал снять с убитых немцев пар десять более-менее крепких сапог. И фрицы тоже к концу войны поизносились. Хотя даже старые сапоги подбиты и прострочены. Мундиры тоже в заплатах. В землянках мы нашли добротные теплые куртки. Но фашистские куртки с орлом и нашивками на себя не наденешь. Это не обувь. Илюшин разрешил укрываться ими ночью. Хотя они были куда удобнее для действий в горах, чем наши шинели. Впрочем, днем мы вполне обходились гимнастерками.

Почти все захваченное трофейное оружие комбат приказал раздать в пятую и шестую роты, единственный уцелевший миномет и запас мин отдали минометчикам. Один крупнокалиберный пулемет был разбит гранатами, из второго немцы вытащили затвор. Успели они взорвать и два легких миномета. За утерянное и брошенное оружие с них спрашивали не менее строго, чем у нас.

Оружия у нас хватало. Два станковых и два ручных пулемета, трофейный МГ-42, несколько автоматов, запас патронов и гранат. Хуже было с едой. Весь запас немецких консервов растащили и съели сразу после боя. Снизу принесли термос каши, хлеб, водку, махорку. Харчи смахнули за один присест и снова принялись шарить по землянкам и окопам. Отыскали картонную коробку, набитую квадратными пластмассовыми стаканчиками мармелада. Вкусная штука. Срывая фольгу, выковыривали содержимое ножами и запивали родниковой водой. Умяли полкоробки. Остальное забрал старшина Букреев.

– Хватит, а то задницы слипнутся. Надо запас оставить.

Перекрывая на повороте дорогу, откуда мы начинали атаку, комбат оставил заслон. Расчет противотанковой пушки и отделение пехоты. Свесив головы, перекликаемся. Все же не так одиноко. Обещали привезти к вечеру еду, а извилистую тропу вниз по крутому склону мы уже протоптали. Среди трофеев нашлась катушка телефонного провода. Уже в сумерках мы опутали все вокруг, подвесив парами не меньше сотни пустых консервных банок. Жутковата была ночь. В карауле находились постоянно человек пять, меняясь каждый час, но спали мы беспокойно.

Здесь, на высоте, хоть и защищенной деревьями, все время дул ветер. Позвякивали банки, и пулеметчики раза три открывали огонь. Мы выскакивали из землянок как ошпаренные, занимали позицию к бою. Но ракеты высвечивали лишь двигающиеся черные тени дубов. На рассвете, когда в очередной раз нас впустую подняли пулеметчики, Илюшин приказал развести костер и вскипятить трофейный кофе. Кофе я на войне только первый раз попробовал. Он мне не понравился – горький. Но получив к нему кубик мармелада, решил, что за отсутствием чая пойдет и этот необычный черный напиток.

Опустился туман. Мы сидели вчетвером у костра: Илюшин, старшина Букреев и мы с Олейником. Илюшин был задумчивый, даже какой-то подавленный.

– Если что, ты, Николай, командовать будешь, – неожиданно сказал он. – Я бы Петра Семеныча назначил, молодой ты еще, но офицер положен. А ты, Вячеслав, не обижайся. Хоть я тебя давно знаю, но Николай поопытнее в бою. И старшину оба слушайте.

Я не раз слышал такие разговоры. Спроси меня тогда, есть ли предчувствие смерти, я бы не ответил. Капитан Риккерт, головастый мужик, пресекал подобное настроение. Приказывал держать себя в руках и меньше болтать о смерти. Я не раз был очевидцем, когда внезапно гибли люди, полные сил, жизнерадостные, твердо намеренные довоевать до Победы. Видел я, и как отрешенно вели себя многие перед боем. Писали прощальные письма родным, раздавали мелкие вещи на память друзьям. Шли, одетые в чистое белье, выбросив старое… и выживали.

Я невольно наблюдал за Никитой Луговым. И уже тогда, внизу, я понял, что до вечера он не доживет. Нервный, не такой, как всегда, он действовал смело, но безрассудно. Словно дразнил смерть. От старых солдат и от своего первого снайперского наставника Ведяпина слышал не раз – со смертью играть нельзя и хоронить себя заранее – самое последнее дело.

– На тебя, Иван, молодые смотрят, – свинчивая пробку с фляжки, рассуждал старшина Букреев. – Брось такие разговоры. На-ка хлебни, и мы за компанию. То, что заместителем Николая поставил, – правильно. Действовал он вчера как положено и бойцов за собой вел.

Примерно такой разговор состоялся рано утром на крутом карпатском утесе. Вскоре рассеялся туман, стало тепло, и мы легли вздремнуть. Ночью нам чертовы банки и бдительные пулеметчики поспать не дали. Но уж лучше так, чем прозевать егерей, бесшумно снимающих дозоры своими острыми, как бритва, кинжалами и в считаные минуты расправляющихся со спящими. Да и бандеровцы, знающие каждую тропинку, не менее опасны.

– От этих пощады не жди, – зло рассказывал «западник» Грищук, которого, по совету Илюшина, я назначил командиром отделения вместо погибшего Коробова. – Ни старых, ни малых не щадят. Людей живьем пилой распиливают. Между двух досок зажмут, привяжут и шуруют. Либо сразу пополам, либо по кускам с ног начиная. Считается законной казнью по приговору. Распиловка называется.