– Как сменяешь, мне половина, – сказал Грищук, ощупывая языком зубы и гадая, сколько их вылетело. – Нишево, я им тоже врезал. Немца на пулемете снял и еще двоих за броней.

– Пятерых, – передразнил его Иван Сочка.

– Много ты видел, – с трудом ворочал челюстью Грищук. – Пока ты вверх воронкой валялся, я пошти ленту выпустил.

– Герой, – согласился Сочка и осмотрел при свете зажигалки рот Грищука. Сообщил, что вышибло всего три зуба, и ранением это не считается. Потом предложил Загорулько:

– Давай руку лечить буду.

– За часы, что ль?

– За так.

Над углями тлевшего костерка Иван накалил нож. Отыскал бинт и чистую портянку. На портянку он велел желающим помочиться. Илюшин покачал головой, увидев красную распухшую ниже локтя руку пулеметчика. Осколок навылет пробил мякоть. Нашарил в сумке флакон с остатками одеколона. Граммов десять, не больше. Здоровенного пулеметчика держали за руки и за ноги сразу несколько бойцов. Иван, сопя, разрезал входную, потом выходную рану и стал выдавливать всякую дрянь. Загорулько матерился, сучил ногами. Иван поддел окровавленную нитку, выдернул ее.

– Гимнастерки обрывок вбило. Ты ж ее не стираешь. Бациллы!

– Сам ты бацилла, – взвыл Загорулько. – Режь быстрее.

– Резать уже нечего. Выдавливать надо. Спицу бы с резинкой, дренаж сделать. Ну, сойдет пока и так. А ты не ори! Рассказывай лучше, как четыре «максима» просрал.

Иван безжалостно выдавливал остатки гноя из ран, потом затолкал куски бинта, смоченного одеколоном, в отверстия и плотно стянул руку полоской тряпки, пропитанной мочой. Когда закончил, оба были мокрые от пота. И маленький доморощенный лекарь, и здоровенный бугай Загорулько.

Потом завоевавший авторитет Сочка взялся за Николая Фролика, раненного осколками в ноги. Мой тезка терпеливо переносил боль, только тяжело вздыхал. Повеселевший Загорулько рассказал про свою карьеру пулеметчика.

В учебке Василий Фомич Загорулько видел пулемет только издали. Да и проучился он недели полторы. В марте сорок третьего новобранцев срочно бросили навстречу немецким войскам, наступающим на Харьков.

– Змиевка село называлось. На всю жизнь запомню,

– курил самокрутку и, наблюдая за Сочкой, рассказывал обычно неразговорчивый Загорулько.

Василия Загорулько включили в состав пулеметного расчета из-за большой физической силы. Целиком четырехпудовый «максим» на загорбок взваливал и один перетаскивал на запасную позицию.

– Полдня третьим номером побыл, потом заменил второго. Гляжу, командир расчета, хоть и обученный, нервничает, дергается. Ленту заедает и бьет куда попадя. Отодвинул я его и сам себя первым номером поставил. За сутки научился кое-чему. Можете верить, а можете – нет, я под той Змиевкой немцев человек двадцать побил. Может, и больше. А у них что? Минометы! Они дуром своих гитлерят на меня больше пускать не стали, а минами давай забрасывать. Взводный велел позицию менять. Тут меня и шарахнуло. Поднялся – взводный и бывший первый номер по кускам разбросаны. У кого руки, у кого ноги оторваны. Третий номер, из новичков, трясется и с коробками ленточными топчется. От пулемета – одни железяки, в меня штук двадцать осколков попало. За каждого убитого немца по осколку получил. Крикнул пареньку, сил хватило, мол, бросай свои ленты и помоги выбраться. Ну, кое-как до санбата дотащился. Половину осколков там вытащили, а остальные в госпитале.

Всего исполосовали. Три месяца прокантовался, пока раны заросли. В запасном уперся, я, мол, повозный, а мне красноармейскую книжку тычут. Мол, ты пулеметчик! Да еще сержанта присвоили. Снова на «максим» поставили. Старый, шестнадцатого года выпуска, кожух толстый и на щитке вмятины от пуль. С ним, наверное, на Гражданской еще воевали.

– Хороший был пулемет? – спросил кто-то из бойцов.

– Ничего, исправный. Колеса изнутри деревянные. Разбило его при бомбежке, когда к Днепру шли.

– А ты, значит, уцелел?

– Тебе б легче стало, если бы меня вместе с ним разбомбило? – беззлобно огрызнулся Загорулько. – Так я из него тоже добро успел пострелять. Броневик фрицев-ский поджег да и счет увеличил. За что и орден получил.

Рассказ Загорулько, как разбивали два остальных пулемета, а он жив остался, я не дослушал. Илюшин отозвал меня и Олейника в сторону. Прикинули, что имеем. Двадцать четыре человека, пятеро раненых. Из оружия – один ручной пулемет Дегтярева, штук пятнадцать автоматов (неплохо!), винтовки, гранаты. Патронов не слишком много, но на первое время хватит.

– Мужики, – сказал капитан, – отсидеться нам не дадут. Не фрицы, так бандера добьет. Надо к своим пробиваться. Ты, Николай, возьми Грищука, еще кого-нибудь. Версты три пройдите, осмотритесь. Решим, куда дальше двигать. Деньги есть?

Мы, три оставшихся офицера, наскребли с тысячу рублей. Еще тысячу Илюшин приказал взять из запасов покойного старшины Букреева.

– Потом вложим. Постарайтесь еды на каком-нибудь хуторе раздобыть. Самогона… и обязательно заплатите.

Кроме Грищука я взял молодого кучерявого парня из тыловиков. Фамилию не помню, звали Степан. Лучше было бы прихватить Леонтия или Сочку – надежные ребята. А этот неизвестно, как себя поведет. Но мне было жаль своих верных помощников. И в хвост и в гриву их пихают. Пусть кучерявый в разведку сходит. Грищук шагал впереди, я – следом и позади – Степан. У нас с Грищуком были автоматы, у кучерявого – карабин.

Что идет немецкое наступление, чувствовалось во всем. Проносились вдалеке самолеты, где-то гремело и ухало. Километра через два вышли к хутору. Осмотрелись и, оставив Степана на опушке, пошли к дому.

Длинный, как жердь, сутулый мужик лет сорока совсем не походил на кулака из учебника истории, хотя хуторок был из зажиточных. Добротный дом, хозяйственные постройки, большое скошенное поле. Мужик сразу сообщил, что кругом немцы и нам желательно побыстрее уйти.

– Побьют усих, – закончил он короткий разговор.

– Вы за нас не бойтесь. Пусть немцы боятся, – вежливо ответил я, доставая пачку денег. – Нам хлеба, картошки или каких других продуктов купить необходимо. За все заплатим.

– Самогона четверть, – добавил Грищук и, держа руку на стволе автомата, быстро заговорил с хозяином по-украински.

Не знаю, что он ему втолковывал, вроде не угрожал, но мужик снял картуз и согласно кивал головой. Грищук с распухшей челюстью, разбитыми губами, обвешанный гранатами, к шуткам не располагал. Хозяин явно побаивался своего земляка. У дверей стояла вся его семья: жена, трое детей, дед с бабкой. Я сунул хозяину деньги. Через десяток минут мы загрузили в вещмешки чугунок вареной и ведро сырой картошки, пару шматков старого желтого сала. Хлеба хозяин пожалел, дал всего одну ковригу. Зато наполнил три фляжки самогоном, а хозяйка принесла ветхую корзину без ручек, наполненную вперемешку огромными солеными огурцами, мелкими яблоками и вареной свеклой.

– Не жмись, – прошепелявил Грищук. – Две тысячи советских рублей получил. Хлеба и самогона добавь.

Хлеба нам больше не дали, но принесли десятка полтора яиц и бутылку самогона. Я вдруг вспомнил про барсучий жир, который в наших краях, в Ульяновской области, использовали как лекарство: заживляли раны, лечили желудок, и попросил хозяина дать немного.

– Чистотел для ран ищите, – торопил нас хозяин. – Нема жиру. Немцы приедут и вас, и семью побьют.

Но Грищук, пробуя самогон из бутылки, прикрикнул:

– Ищи лучше. Йоду тоже принеси.

Я не торопился. За домом начиналась просторная лощина, через которую шла дорога. Мне хотелось убедиться, что немцев поблизости нет. Пока ждали, съели по ломтику сала с картошкой и осклизлому, почти несоленому огурцу. Спасибо и за это. Соли не хватало, я это знал, а хуторян обдирали все, кому не лень. Мы хоть заплатили по местным меркам хорошо. Барсучьего жира у хозяина не нашлось или не хотел дать. Хозяйка сунула мне пузырек темной настойки и глиняный черепок гусиного жира. Объяснила, что это настой чистотела на спирту, а гусиный жир заживляет ожоги. По-русски она говорила очень плохо и тоже торопила нас. Уходите, иначе немцы даже детей не пожалеют. И мы пошли. Сделав крюк, чтобы не показывать направление, куда мы двигаемся. А дальше сделали глупость, которую я долго не мог себе простить.

Сыграл свою роль и выпитый самогон, и неуемная злость Грищука, сдобренная зубной болью, и гибель сотен наших товарищей на этой проклятой дороге под утесом. И главное, что я потерял контроль над собой, забыв, зачем нас послал капитан Илюшин.

Мы услыхали шум автомобильного мотора. Приказав Степану с мешками не высовываться, мы вместе с Грищуком залегли в траве. Это был тупоносый немецкий грузовик с брезентовым тентом. И спереди, и сзади брезент был откинут, на крыше стоял пулемет, а всего немцев было человек восемь. Двое с автоматами у заднего борта. У нас имелось штук пять гранат, но грузовик прошел метрах в шестидесяти – не добросишь. Да и ввязываться в бой я считал бессмысленным.

Немецкая машина уже миновала нас. Расстояние увеличивалось. Семьдесят… восемьдесят метров. Дорога была ухабистая, грузовик двигался на этом участке медленно и представлял хорошую мишень. Тем более пулеметчик стоял спиной к нам.

– Дадим сволочам жару, лейтенант? – повернулся ко мне Грищук.

– Бей! – вырвалось у меня.

Наши автоматы стояли на боевом взводе, и мы одновременно нажали на спусковые крючки. Когда стреляешь из автомата длинными очередями, создается иллюзия, что никто не уцелеет под сплошным веером пуль. В течение минуты мы выпустили в немцев сто сорок зарядов – два полных диска. Прибежал Степан, тоже пальнул из карабина.

Грузовик, описав небольшой крюк, остановился. Мы подстрелили немца, сидевшего у заднего борта, он вывалился на дорогу. Его сосед успел дать очередь и упал на дно кузова. Свалился пулеметчик, был ранен или убит водитель. Сидевший рядом с ним офицер успел перехватить руль и не дал машине опрокинуться. Но мы переоценили себя. Торопливые очереди на расстоянии ста– ста двадцати метров шли с большим рассеиванием, и половина немцев, сидевших в грузовике, уцелела. И они не кинулись убегать, а сразу заняли оборону.

По нам застучал один, второй автомат. Ударили винтовочные выстрелы. Мы отвечали короткими прицельными очередями – у обоих имелось всего по одному запасному диску. Вскрикнул Степан, он зажимал ладонью пальцы на левой руке. С трудом разжав ладонь, я увидел, что указательный и средний палец болтаются на лоскутьях кожи.

– Зажми рану пилоткой!

У меня не было возможности перевязать его. Пули густо свистели вокруг. Разрывные звонко разлетались огненными шариками, попадая в ветки. Из-за деревьев на противоположной стороне лощины захлопали винтовочные выстрелы. Знакомо затрещали наши ППШ, и человек пятнадцать красноармейцев побежали к машине.

По ним ударил МГ-42, который немцы сняли с крыши. Трое или четверо бойцов, таких же окруженцев, как мы, упали, срезанные очередями, остальные залегли. Знакомый мне «машингевер» с его бешеной скорострельностью находил новые жертвы. Наши с Грищуком очереди, может, кого-то и достали, но пулеметчик укрывался за машиной.

За спиной стонал и просил помощи Степан. Наши собратья-окруженцы кто пополз, кто бросился убегать. Двое-трое продолжали стрелять. Те, кто бежал, погибли все. Оставшиеся в живых отползали. У меня закончился диск, и я взял винтовку раненого Степана, который плакал:

– Помру… кровь сильно течет.

Мне было не до него. «Машингевер» добивал оставшихся ребят.

– Я их сейчас «лимонками», – возбужденно выкрикивал Грищук. – По лесу обегу и взорву свыней.

В этот момент вдалеке показалась еще одна машина. Я понял, задержись мы на минуту-две, прихлопнут и нас. Подхватили мешки и побежали в лес. Никогда я такого боя после войны в кино не видел. Там боец только стволом поведет, и пяток фрицев валится. А на самом деле… Стреляли мы не так и плохо. Но глупо и безрассудно было нападать вдвоем (тыловик Степан не в счет) на машину с восемью немцами, да еще вооруженными пулеметом.

Присев передохнуть, Грищук срезал своим острым ножом клочья кожи и бросил в сторону, как ненужные штучки, оба пальца. Степан полез было за ними, но Грищук рывком подтянул тыловика к себе, и мы вдвоем быстро перевязали рану, залив ее настойкой чистотела. Степан громко стонал. Я прикрикнул:

– Заткнись. Теперь уж точно войну в обозе кончишь.

И вспоминал погибающих один за другим бойцов из неизвестного нам подразделения. Чего они в лоб полезли? Не видели пулемет?

– Харчами, патронами хотели подживиться, – сказал Грищук. – А вон как получилось. Половина полегла.

– Какая к черту половина! – возразил я. – Хорошо, если трое-четверо вырвались.

Больше на эту тему мы спорить не стали. Наша или не наша вина в гибели тех ребят, один бог знает. А капитан Илюшин, выслушав меня, вздохнул, попробовал самогон.

– Крепкий. Сочка, Леонтий, наливайте всем понемножку и харчи делите. Жрать охота, сил нет.

А вечером, устраиваясь на ночлег в скирде соломы, собрал сержантов и старых бойцов, кому полностью доверял.

– Когда к своим придем, не вздумайте слово «окружение» произносить. Затаскают. Отступали с боями. Сочка знает, как на окруженцев смотрят.

– Точно, – закивал маленький солдат. – Никакого окружения! Воевали. Вон, даже автоматы трофейные.

Мы выбирались из окружения пять дней. Конечно, это был не тот «котел», которые немцы устраивали в сорок первом или сорок втором. Наши крепко держали фронт, который сдвинуть немецкие войска уже были не в силах. Но сколько-то дивизий, корпусов, вырвавшихся вперед, понесли значительные потери. Много позже в печати появятся более-менее реальные цифры о наших погибших и взятых немцами в плен. Кое-что я записал. Так вот, в 1944 году, когда мы повсюду наступали, число захваченных в плен советских солдат и офицеров составило 147 тысяч человек. Пятнадцать дивизий! Это бесстрастная статистика войны.

Предвидя, что кто-то обвинит меня в поклепе на нашу армию, я скажу, что не собираюсь бросать тень на людей, по разным причинам попавших в плен. Война есть война! Кому-то не повезло. А сколько бездарных операций проводилось, когда вляпывались в котлы целые корпуса! Остатки нашей многострадальной роты могли попасть в плен не меньше десятка раз. Или погибнуть.

Однажды, уже после разведки, мы готовились пересечь дорогу. Разведчики доложили, что фрицев поблизости нет, проезжают редкие машины, а дорога свободна. Илюшин долго колебался, потом послал меня и Леонтия Беду. Приказал обследовать участок шириной не меньше километра, для чего был выделен единственный в роте бинокль. Чутье капитана не подвело. В низинке мы разглядели небольшую бронемашину «хорьх». Машина так себе, с тонкой броней, зато с 20-миллиметровой пушкой, которая расшлепала бы нас за километр и за полтора. Да и не просто так прятался в соснячке этот броневик. Значит, где-то на высотке лежал пулеметный расчет. А «хорьху» вынырнуть из низины и рвануть нам наперерез – считаные минуты.

Пошли искать переход в другом месте. Не с нашими силами и шестью ранеными вступать в бой. Хотя вступали. Но попозже. А дорогу перебежали в темноте под дождем. За эти дни, пока шли к своим, много чего нагляделись.

На лесной дороге немецкие танки, видимо, догнали отступающую колонну грузовиков. Огромные американские «студебеккеры», наши ЗИС-5 и «полуторки» как шли, так и остались, размочаленные, искореженные, перевернутые набок. Некоторые сгорели. В одном месте среди остовов грузовиков застыл немецкий танк T-IV. Непонятно, или попал под взрыв боеприпасов, которые везли на грузовиках, или кто-то шарахнул по нему противотанковой гранатой, а огонь довершил дело. Башню приподняло, вырвало одну половинку бортового люка, командирский люк торчал, как спекшийся блин.

Но немец сгорел только один, а грузовиков мы насчитали три десятка. И что страшнее – многочисленные трупы наших солдат. Меня поразило, что все они были разуты. Окровавленное тело в шинели или гимнастерке и босые желтые ступни. У кого ботинки с обмотками, даже и обмотки содрали.

– Пара штук обмоток и бабе юбка, – пояснил Грищук и спросил Илюшина: – Если мародера увижу, стрелять можно?

– Стреляй.

Но мародеры уже смылись, а над дорогой вперемешку с гарью висел густой запах разлагающейся плоти. Лежали и молодые и старые. Для меня тогда тридцать лет – старый. С некоторых стащили шинели и гимнастерки, наверное, не сильно попорченные. Пилоток и шапок я тоже ни у кого не видел. Зато немало тел были раздавлены гусеницами, разорваны снарядами – лежат туловища, руки, ноги отдельно, и тучи мух.

Торопливо прошагали мы эту мертвую зону. Может, и была надежда разжиться харчами, патронами, но местные все подчистую сгребли. А хоронить погибших и речи не было. Их, бедолаг, человек двести, а может, и триста лежали. Целый ров копать. Похороним. Не дадут немцу долго наступать. Когда миновали последний грузовик, с выбитым задним мостом и сгоревшим кузовом, Илюшин свернул самокрутку и, зло вращая глазами, сказал:

– Бить их, сволочей, надо!

Я промолчал. Болела изодранная колючками спина, которую я свез еще под обрывом.

– Че молчишь, Николай?

– А че, мне «ура» кричать? Обдумаем, сделаем засаду. Может, подстережем грузовичок или пару подвод.

– Немцев надо бить обязательно, – гнул свое Илюшин. – И не только из-за мести. Когда к своим выйдем, отчитываться заставят. В уклонении от боя обвинят.

Но в тот день наша ощипанная рота едва не пропала. Зазевались. Рвануло метрах в сорока в стороне. Потом ближе. Короткоствольная с массивным щитом «семиде-сятипятка» поймала нас в прицел, когда мы, усталые, потерявшие осторожность, переходили лощину. Спасли нас кусты, высокая трава и то, что немцы тоже припоздали. Мы уже приближались к опушке сосняка, когда взорвался первый снаряд.

– Бегом, – кричал Илюшин.

Люди припустились во всю прыть. И носильщики, тащившие Фролика, не отставали. С пятисот метров лупила по нам осколочными снарядами не слишком скорострельная пушка и стучали винтовочные выстрелы. Две трети людей втянулись в лес, когда очередной снаряд ахнул, накрыв бойца. Я на секунду приостановился. На краю сырой дымящейся воронки лежал обрубок, а перебитую скрученную винтовку отбросило мне под ноги.

Застыл на секунду и бросился дальше, подгоняя отставших бойцов. Вломились в лес и долго бежали, слушая, как равномерно, каждые шесть-семь секунд рвутся снаряды. Потом стихло. Через пару километров присели, сворачивая из остатков табака самокрутки. Оживленно и чересчур громко переговаривались. Повезло. Про убитого как-то не вспоминали. Будь артиллеристы порасторопнее, досталось бы нам. Легко ранило еще одного бойца, а терпеливому Фролику, как ножом, располосовало осколком брючину и кожу на бедре. Наш лекарь, Ваня Сочка, с прибаутками перевязал раны обоим пострадавшим.

Фамилию убитого никто вспомнить не мог. Сгинул парень, словно без вести пропал.

– В штабе батальона найдутся бумажки, – не очень уверенно сказал Афанасий.

А через день, как и обещал Илюшин, подстерегли мы немца.

Это случилось после полудня. Двадцать два человека, оставшиеся от некогда образцовой роты, представляли зрелище убогое. В ободранных шинелях, ватниках и гимнастерках, небритые, закопченные дымом смолистых дров, на которых мы безуспешно сушили наше обмундирование. Зато почти все, даже раненые, имели при себе оружие. Правда, втягиваться в серьезный бой мы не могли. На руках шестеро раненых и патронов не так много.

Несмотря на строгий запрет ротного, обессилевшие бойцы выбрасывали трофеи, тяжелые штык-ножи, украдкой швыряли в кусты каски, обойму-другую казавшихся лишними патронов. Забывали, что на войне лишних патронов не бывает. Прекратили выбрасывать боеприпасы лишь после того, как разозлившийся Илюшин едва не пристрелил тыловика Степана, ходившего со мной в разведку. У него распухла ладонь, сильно болели культяпки пальцев. Даже карабин казался ему непомерной ношей.

– Надо их встряхнуть, – выворачивая карманы, сопел Илюшин, тщетно набирая крошки табака хоть на маленькую самокрутку.

Самокрутку свернули одну на четверых, с помощью Леонтия и Ивана Сочки.

– Голодные, как собаки, ноги едва тащат, – сказал я.

– Если голодные, значит, злые, – немедленно отреагировал Илюшин. – Немцев зубами рвать будут. И жратву добудем.

Оставив раненых и наиболее обессилевших людей в лесу, пошли к дороге. Всего человек двенадцать с единственным ручным пулеметом. Снова чуть не вляпались. На этот раз кое-как увернулись от своих. Две тройки штурмовиков Ил-2, вынырнувших из-за деревьев на низкой высоте, выпустили по нам штук пять ракет и промчались дальше. Повезло, что вовремя залегли. А два «Яка», ходившие ножницами над штурмовиками, время на нас терять не стали. Пронесло!

Дорога была второстепенная, почти пустая. Лежали часа три. То мотоцикл промчится – слишком мелкая, по мнению Илюшина, добыча, то сразу три грузовика с пулеметами на крышах – не осилим! От напряжения кто-то из молодых случайно нажал на спуск. Слава богу, немцев поблизости не оказалось. Все же подстерегли пикап и одиночный грузовик. Человек десять немцев в них ехали. И опять повернулось не так, как хотели.

Грузовик с изрешеченной кабиной завалился в промоину, а пикап, которому тоже хорошо досталось, проскочил метров сто пятьдесят и открыл огонь из пулемета. Сразу ранило Илюшина. Бойца, неосторожно высунувшегося, ударило в лицо. Наповал. Немцев возле грузовика добили гранатами, а пулеметчик со станковым МГ-42, прикрытый щитком, не давал головы поднять.

– «Лимонкой» бы его…

– Попробуй, подползи!

– Николай, ты снайпер, бери винтовку и целься лучше, – скомандовал Илюшин. – А мы поддержим.

Ударили все по вспышкам пулемета. «Машингевер» замолк, а пикап загорелся. Трое уцелевших немцев, прикрывая друг друга, перебежками скрылись в кустах. Пикап полыхал вовсю, а мы потрошили грузовичок. Связисты ехали. Катушки с проводами, инструмент. Собрали оружие, с некоторых сдернули сапоги взамен разбитой прохудившейся обувки. Собрали ранцы, фляги и бегом в лес. В километре от дороги похоронили убитого, рассмотрели трофеи: два автомата, штук пять винтовок, гранаты-колотушки. И что не менее ценно, несколько индивидуальных медицинских пакетов, консервы, хлеб, сигареты.

Еды хватило на раз. Полбанки консервов на человека, по несколько ломтиков хлеба и галет. Раненым побольше. А патронов сколько выпустили, столько и добыли. Гранатами, правда, разжились. Как следует перевязали раненых. В пакетах нашелся йод, стрептоцид, мазь.

А Илюшин с перебинтованной подмышкой (пуля, пройдя вскользь, сломала ребро) перебирал и складывал в стопку немецкие солдатские книжки, блокноты, бумажники с фотографиями и деньгами.

Когда добрались до своих, может, это и помогло нам не попасть в категорию «окруженцев», которая и для солдат чревата усиленной проверкой, а для офицеров могла иметь последствия похуже, вплоть до трибунала, за оставление воинской части. К счастью, наши полковые особисты мало напоминали злых и пронырливых «бериевских выкормышей», как их усердно показывали через много лет после войны.

И так все ясно. Рота (два десятка человек!) вышла в военной форме, с погонами, с оружием, в том числе трофейным, с захваченными у немцев документами. Значит, не просто выползали, а воевали. Нас отправили на короткий отдых. Раненых еще раньше отправили в медсанбат. Особенно жалели мы лучшего пулеметчика Василия Фомича Загорулько. А нам прислали пополнение.

К общему удивлению, пришел Паша Митрофанов, которого я отчитывал за плохое несение караульной службы. Когда это было? Мы обнялись. Паша удивленно осматривался. Он не мог понять, куда делась рота. Сплошные новые лица.

– А Птаха… – запнулся он, не зная, что спросить про своего земляка и общего любимца роты.

– Убили.

– И взводных?

– Тоже убили.

– Но мы-то живы, – слегка стукнул его кулаком в грудь Иван Сочка. – И Леонтий Беда и Джабраил. А Загорулько, Фролик в госпитале. В общем, тоску не нагоняй.

– Я не нагоняю, – подавленно отозвался Паша. Наверное, размышлял, сколько же он на этот раз продержится.

Пополняли, одевали, стригли, мыли нас дней пять. Многим, как и раньше, достались вместо сапог ботинки с обмотками. Гимнастерки, шинели тоже второго срока.

Но подшитое, чистое. И белье теплое. Так что жаловаться грех.

Потом снова началось наступление. До того мне Карпаты в глотке стояли, что и говорить не хочется. Вспоминается несколько случаев.

На холме немцы установили пулемет, который сразу перекрыл наступление. Минометов в роте не было, а позиция у фрицев была хорошая. Хотя Илюшин старался в лоб на дурака не лезть, но людей положили немало. А ротного торопят. Надо вперед идти. Он мне говорит:

– Николай, слишком жирно против пулемета целую роту держать. Добей его сам со своим взводом.

В общем, рота ушла, а мой взвод остался выковыривать это гнездо. Возились полдня. Помню, еще одного бойца из взвода убило и кого-то ранило. Разозлились мы здорово. И, наверное, со злости, не иначе, сумели взять пулеметчика живым. Стоит парень лет восемнадцати, худой, небольшого роста, рядом гора стреляных гильз. И больше никого вокруг. Даже второго номера не было, один воевал. Со всех сторон кричат, кончай его, нечего церемониться. Я и сам до этого хотел его расстрелять, а тут упрямство напало. Красная Армия пленных не расстреливает, в штаб его! Конвоировать немца никто не хочет, все устали, как собаки, да и жутковато через лес идти. Мелкие немецкие группы из окружения прорываются, да и бандеровцев хватает.

Смотрю на Джабраилова, Леонтия Беду, самых верных моих помощников. Отворачиваются, бурчат. Никто не желает идти. Заблудимся, мол. И вообще, чего лейтенант дурью мучается! Пристрелить фрица, и все дела. Грищука, который к тому времени получил две лычки младшего сержанта, я посылать не хотел. Но только он да второй «западник», Тарасик, могли в этих местах ориентироваться. На Тарасика я не надеялся, сбежит вместе с пленным. А Грищук сам вызвался.

– Давайте, я фрица отведу.

Улыбка мне его не понравилась, а делать нечего. Пошел на хитрость.

– Отведи до штаба и принеси расписку. Напишу представление на медаль.

Те представления, которые Илюшин написал за бой на скале, после отступления наверняка похерили. А хохлы лычки, медали любят, я это знал. Впрочем, как и наши.

– Только без фокусов, – напутствовал я Грищука.

Дал бы я ему провожатого, но все измотаны. Поверил. Вернулся Грищук часа через два, принес какой-то клочок бумаги с распиской. Значит, довел. Обещание я свое выполнил. Представление на медаль «За боевые заслуги» написал.

Заодно написал повторное представление на Василия Загорулько. Радовался, когда в санбат везли. Месяц, не меньше, прокантуюсь! А вернулся через полторы недели. Не то чтобы сбежал из санбата, а заявил врачам, что рана зажила. Те его сильно не уговаривали. Это только в кино врачи заставляют раненых силком до полного выздоровления лечиться. А в действительности их начальство толкает, и они не против, когда солдат, подлечившись, к своим просится. Нагляделся я зимой сорок третьего, как цеплялись раненые за возможность еще хоть немножко в госпитале побыть. Кто и правда толком не оклемался, а кто страх пересилить не мог, особенно семейные, в возрасте. А их все равно выписывали.

Вспоминаются переправы через многочисленные быстрые карпатские речки. Часто, охватывая противника, форсировали речушку отдельными ротами. В таких местах бандеровцы засады любили устраивать. Пока рота возится, «максимы», боеприпасы на плечах перетаскивают, откуда-то из чащи внезапно – залп и автоматные очереди. Постреляют минут десяток, как правило издалека, а когда мы разворачиваемся и начинаем в ответ из «максимов» садить, исчезают. А одного-двух бойцов мы недосчитываемся. Или течением убитого унесет, или роем могилу. Сколько их, этих холмиков со звездами, оставили!

На одной из таких переправ у меня на глазах верного моего товарища, Леонтия Беду, в плечо тяжело ранило. Рядом были. Стреляли, а потом Леонтий диск стал менять. Ахнул и, словно нарочно, автомат подбросил. Так плечо сильно дернулось от удара винтовочной пули, что ППШ вверх полетел.

– У-о-ей… – только и простонал, на траву опускаясь.

Разглядел рану на плече. Кровь льется. Каляева Зина сказала:

– Иди, Коля. Я сама. Не помрет Леонтий, не бойся.

Злой я в том бою был. Бежал, ругался матом, и взвод от меня не отставал. Двух бандеровцев подраненных догнали. Стреляли до последнего, хотели и себя, и нас гранатами взорвать. Одного бандеру штыком кто-то из пополнения заколол. Во второго мы с Иваном одновременно стреляли. Пуль двадцать всадили. А после боя Леонтий, уже перевязанный, бледный, за руку мою хватался и слова ЗИНЫ ПОВТОРЯЛ:

– Не умру я, Николай. Не бойся… слышишь?

Я ответил, что слышу, вытер пилоткой пот со лба. А Леонтий торопливо говорил, пока санитары его укладывали на носилки.

– Ну все, нет нашего взвода. Сочка да Загорулько остались. Ты береги себя, Николай. А на мое место Ваньку Сочку поставь. Крепкий парнишка. А Загорульку не надо. С людьми ладить не умеет, только с железками.

Понесли его в санбат. А через день вызвали меня в штаб полка, и чуть я не погиб. Задумался и на заросшей дороге лоб в лоб столкнулся с немцем. У обоих автоматы за плечами, стоим, не шевелимся, нос к носу. Я тогда политически подкованный крепко был, даже гранату в кармане таскал, чтобы, не дай бог, живым в плен не попасть. В тот момент всякое желание сражаться у меня пропало. Да и немец понял, если начнем хвататься за автоматы, живыми никому не уйти. В общем, принял я решение разойтись по-мирному и, как старший по званию, машу немцу рукой – шагай, мол. Сам тоже отступаю. Пятимся потихоньку, а потом как-то враз повернулись спиной друг к другу и бегом, каждый в свою сторону.

Хорошо, что сгоряча не стал делиться ни с кем этим эпизодом. Потому что вызывали меня в особый отдел. Оказалось, что один из «западников», тот самый, которого убили в бою почти месяц назад, приходился родственником кому-то из бандеровцев, и сам состоял при должности в управе, проводя политику нацистов. Так грамотно объяснили мне особисты.

– Его давно в живых нет. Погиб в бою с немецко-фашистами, – не менее грамотно ответил я.

– Точно?

– Точнее некуда. Когда убитых хоронили, весь батальон присутствовал. А вы что, сейчас только узнали?

– Когда положено, тогда и узнали, – обрезали меня и заставили написать объяснительную бумажку насчет покойника.

Бумажку я написал, а мне посоветовали не терять бдительности. Возвращаясь в роту, я подумал: расскажи таким бдительным про встречу с фрицем, пришьют уклонение от боя. В придачу к моему недосмотру за пополнением из «западников». А Илюшин, выслушав мой рассказ, засмеялся и похвалил: