К этому времени Ежов, говоря словами Хрущёва, «буквально потерял человеческий облик, попросту спился». Берия же после своего перевода в Москву открыто говорил Сталину и другим членам Политбюро, что арестовывают невинных людей, и «сетовал, где же будет край? На чём-то ведь надо остановиться, что-то предпринять» [1033].

Аналогичные сигналы шли с мест, от молодых партийных работников, которые отваживались выразить своё сомнение в правомерности продолжения массовых репрессий. Так, 23 октября 1938 года первый секретарь Сталинградского обкома Чуянов направил Сталину письмо, в котором приводил факты провокаций, пыток и фальсификаций, чинимых органами НКВД. Не будучи облечён, как и все другие партийные секретари, полномочиями по контролю за деятельностью «органов», Чуянов просил Сталина создать комиссию по проверке деятельности областного управления НКВД [1034].

Многочисленные письма о творящемся в стране произволе поступали в ЦК и от рядовых граждан. Например, В. Черноусов из Одессы писал: «Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что вся страна против Советской власти… При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости никто ещё вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме. Трудно ли после этого догадаться, какие настроения существуют в массах».

Ленинградец В. Антипов описывал «жуткие картины на вокзалах больших и малых городов», где ютились тысячи семей, выселенных из родных мест за то, что в их составе были судимые и отбывающие наказание. «Дают 24 часа на выезд — люди в панике продают за бесценок имущество и едут куда глаза глядят». Автор письма объяснял эти выселения тем, что «работники некоторых управлений НКВД распоясались до произвола» [1035].

Первый признак изменений в репрессивной политике появился 17 ноября 1938 года, когда было принято секретное постановление СНК и ЦК «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нём положительно оценивалась работа, проделанная органами НКВД по «очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров», в том числе «переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч.» Постановление указывало, что «очистка» должна продолжаться, но с использованием «более совершенных и надёжных методов».

После этой преамбулы в постановлении перечислялись «крупнейшие недостатки и извращения в работе органов НКВД и Прокуратуры»: массовые необоснованные аресты, упрощённое ведение следствия и суда, грубое нарушение процессуальных норм и т. д. При конкретизации этих положений раскрывалась царящая в правоохранительных органах атмосфера произвола и попрания прав арестованных: «следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечёркнутые записи показаний, помещаются не подписанные допрашиваемым и не заверенные следователем протоколы, включаются не подписанные и не утверждённые обвинительные заключения».

Вина за всё это — в истинно сталинском духе — возлагалась на «врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД», которые сознательно фальсифицировали следственные документы, создавали провокационные дела на невинных людей и в то же время «спасали от разгрома своих сообщников, в особенности, засевших в органах НКВД». Таким образом, постановление указывало на необходимость ещё одной чистки и построения новой серии амальгам, сводящихся к отождествлению следователей-фальсификаторов со шпионами и заговорщиками.

Постановление ЦК запрещало проведение новых массовых операций по арестам и высылкам, ликвидировало судебные тройки и даже указывало на необходимость «обеспечения за обвиняемым предоставленных ему по закону процессуальных прав» [1036].

Вслед за принятием этого постановления Сталин взялся непосредственно за Ежова. К этому его подхлестнуло бегство за рубеж Орлова и Люшкова, а также исчезновение наркома внутренних дел Украины Успенского. Как вспоминал Хрущёв, Сталин сообщил ему о намечавшемся аресте Успенского. Однако захватить того не удалось, поскольку он сбежал. Спустя некоторое время Сталин сказал Хрущёву, что, видимо, Ежов подслушал их телефонный разговор и предупредил Успенского [1037].

17 ноября Ежов направил Сталину заявление, в котором каялся, что «дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно куда». Другой свой «большой промах» Ежов усматривал в том, что не завершил разоблачения «заговорщиков из НКВД» и «во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого». В своё оправдание Ежов ссылался на то, что «заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум (до его прихода в наркомат.— В. Р.) удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников». Пытаясь в очередной раз представить гигантскими масштабы вражеской деятельности, Ежов сообщал, что «иностранную разведку по существу придется создавать заново», поскольку весь иностранный отдел НКВД оказался засорен шпионами. В заключение Ежов подчёркивал, что, несмотря на «большие недостатки и промахи» в своей работе, он «при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово» [1038].

19 ноября Политбюро удовлетворило просьбу Ежова об освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел. Однако в принятом постановлении ничто не указывало на то, что Ежову предстоит недолго оставаться на свободе. Там говорилось, что Ежов освобождается от должности наркома внутренних дел из-за «его болезненного состояния, не дающего ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами» [1039]. За ним сохранялись посты секретаря ЦК, председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта.