Вместе с тем Ежов признавал себя виновным «в не менее тяжких преступлениях», за которые его «можно и расстрелять». В последнем слове он назвал своей «огромной виной» то обстоятельство, что, вычистив 14 тысяч чекистов, не довёл эту работу до конца. «Кругом меня были враги народа, мои враги,— говорил он.— Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа». Своё последнее слово Ежов завершил просьбой передать Сталину, что будет умирать с его именем на устах [1046].

На следующий день после суда Ежов был расстрелян. Об его аресте и расстреле официально не сообщалось. Его имя не фигурировало и в перечнях «врагов народа», оно просто исчезло со страниц печати.

После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел несколько десятков тысяч человек, находившихся под следствием, были освобождены с прекращением их дел. Произошла и некоторая разгрузка лагерей. В 1939 году было освобождено беспрецедентно большое число узников ГУЛАГа — 327,4 тыс. чел. [1047] Конечно, среди них были и уголовники, но немалую часть освобождённых составляли политзаключённые, дела которых были пересмотрены.

С начала 1939 года в печати стали появляться сообщения об исключении из партии и привлечении к уголовной ответственности клеветников, по чьим доносам были арестованы невинные люди. Во многих городах прошли открытые суды над клеветниками и следователями-фальсификаторами. Авторханов утверждает, что присутствовал в качестве свидетеля на суде над руководителями Чечено-Ингушского Наркомата внутренних дел, состоявшемся в 1942 году [1048].

Разоблачения судебных фальсификаций подхлестнули многих арестованных и их родственников к подаче заявлений с просьбой о пересмотре дел. Этих жалоб оказалось так много, что в областных и районных центрах были созданы специальные комиссии для их проверки. Секретарь Старорусского райкома Горев, возглавлявший одну из таких комиссий, рассказывал, что ей было разрешено разбирать дела только тех, кто находился в то время под следствием; на сгинувших в тридцать седьмом «наша власть не распространялась». В итоге трёхмесячной работы комиссия составила пять томов документов, изобличавших бывшего начальника райотдела НКВД Бельдягина и его подручных в грубейших злоупотреблениях властью. После передачи этих материалов областному прокурору Бельдягин, занимавший к тому времени пост начальника Псковского областного управления НКВД, и трое следователей были арестованы и судимы [1049].

«Послеежовские» реабилитации не коснулись, однако, практически никого из видных деятелей партии и государства, следствие по делам которых не было завершено к концу 1938 года. На протяжении 1939—1940 годов все эти лица были судимы и в подавляющем большинстве расстреляны.

Конец «ежовщины» не означал какого-либо пересмотра исторических фальсификаций, пущенных в обращение после великой чистки. Напротив, все эти фальсификации в конце 1938 года были воспроизведены в книге, по которой предстояло черпать знания об истории нескольким поколениям советских людей.

LII

Фальсификация истории

После третьего московского процесса сталинским приспешникам стало ясно, что отныне не существует никаких ограничений для фабрикации новых фальсификаций, в особенности касающихся Троцкого. Их усердие разыгралось настолько, что даже Сталину приходилось временами его умерять. Так, в конце 1938 года Ежов и Берия представили Сталину докладную записку о результатах «проведённых мероприятий по розыску документов, подтверждающих провокаторскую деятельность Троцкого». Первым таким «документом» именовалась книга воспоминаний председателя Петроградского Совета в 1905 году Хрусталёва-Носаря, в которой якобы говорилось о Троцком как сотруднике охранки. К этому шефы НКВД присовокупляли: им «стало известно», что Хрусталёв-Носарь, чья провокаторская деятельность была разоблачена в первые месяцы после Октябрьской революции, был расстрелян по приказу Троцкого, выпущенному последним ради того, чтобы избавиться от свидетеля своей службы в царской тайной полиции. Второй «документ» представлял сфабрикованное сообщение английской разведки о том, что в годы мировой войны литературная деятельность Троцкого в США оплачивалась «немцами и лицами, им сочувствующими». В третьем «документе» говорилось, что Троцкий наряду с Хрусталёвым-Носарём и Луначарским состоял сотрудником бывшего жандармского управления. В отличие от «книги» Хрусталёва-Носаря, о существовании которой до сих пор не имеется никаких подтверждений, последний документ не был простой выдумкой Ежова и Берии; он был обнаружен ещё в 1917 году и тогда же направлен Керенскому и Бурцеву, наиболее квалифицированному специалисту по разоблачению провокаторов в русском революционном движении. Оба они признали этот документ очередной фальшивкой — из числа тех, которые в большом количестве бытовали в то время [1050].

Столь же беспардонную попытку скомпрометировать дореволюционное прошлое Троцкого предпринял ретивый фальсификатор сталинской школы Е. Ярославский. 25 сентября 1938 года он направил Сталину письмо, в котором говорилось об «изученных» им совместно со Шкирятовым показаниях бывшего Главкома Красной Армии Вацетиса, которые являются «ошеломляющим документом», «убийственным приговором Троцкому». Эти показания, писал Ярославский, подтверждают сложившееся у него «убеждение» в том, что Троцкий до 1917 года был завербован германским генеральным штабом и царской охранкой. Предлагая провести следствие для проверки этих версий, Ярославский обосновывал это предложение возникшей в его голове «гипотезой»: «Если Троцкий мог пойти на такое чудовищное предательство по отношению к Ленину, к Сталину, к республике Советов (имелась в виду утвердившаяся в то время в советской историографии интерпретация поведения Троцкого в 1918 году как «предательского».— В. Р.), то почему не допустить, что его позиция в период сколачивания и деятельности августовского блока и раньше не диктовалась троцкистским „лозунгом“: каждый делает революцию для себя [1051]» [1052] (курсив мой.— В. Р.).

Конечно, Сталину не могло не представляться заманчивым пустить в обиход версии и «документы», состряпанные его услужливыми приспешниками. Однако в конечном счёте он не позволил этим документам выйти за пределы своего кабинета: слишком свежа была память о сокрушительных ударах, нанесённых Троцким даже по более «скромным» историческим подлогам. Кроме того, Сталину было известно, что Троцкий работает над его биографией. Естественно было ожидать, что в ответ на новую разухабистую клевету Троцкий ускорит публикацию находящихся в его распоряжении материалов о сомнительных моментах в дореволюционной биографии самого Сталина.

Очевидно, по тем же причинам Сталин отверг угодливые предложения о «подчистке» некоторых неприятных для него высказываний Ленина. Так, он не дал хода инициативе Стасовой и Сорина, представивших ему в мае 1938 года предложения о внесении «исправлений» в записи выступлений Ленина с критикой сталинской позиции по вопросу о Брестском мире [1053].

В ряде случаев Сталин запрещал публикацию таких книг, где лесть по его адресу превосходила все мыслимые пределы. 16 февраля 1938 года он направил в Детиздат письмо, в котором предложил «сжечь» присланную ему на просмотр рукопись книги некой Смирновой «Рассказы о детстве Сталина». Указывая, что эта книжка «изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений», придуманных «охотниками до сказок», «брехунами» и подхалимами, Сталин усматривал особый вред в том, что она «имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев» [1054]. Это письмо Сталина, ставшее известным в литературно-издательских кругах, не было опубликовано. Оно впервые увидело свет в конце 1953 года, когда сталинские преемники, открывшие первый тур критики «культа личности», сочли необходимым опереться в этой критике на авторитет самого Сталина.