Бомж пошёл на него.

Миша расхохотался. Теперь он ясно видел врага.

Он чувствовал энергию противника, её вялость и спутанность. Он ощущал слабость мускулов за зелёной рубашкой. Он видел плохие нервы мужчины. Он предвидел скорость, с которой тот может нанести удар. И куда он может его нанести. И чем. Бомж не тренирован. Никогда и никем.

Бомж сыграл не по правилам. Подобрал металлическую трубу в пяти метрах.

— Убью! — заорал он.

Миша легко ушёл, злая труба ударила воздух.

— Идиот, — ласково сказал он. — Положи палку, иди ко мне. Больно не будет.

Ребята стояли полукругом, просветлённый Валентин Юдин одобрительно качал головой.

— Сука, — хрипел мужик.

— Я люблю всех, — сказал Миша. — Я люблю даже тебя. Но это судьба, понимаешь?

Мужик метнул трубу, очень сильно и точно для такого мужика, как он. Та просвистела рядом, Миша ушёл и теперь был напротив чужой агрессии, тухлой, затухающей. Тот ударил, попал на блок, открылся. Теперь — резко и ладонью вперёд. Вес тела в руке, а противник шёл вперёд, насаживал себя на Мишино движение.

Тела соприкоснулись. Удар разбил мозг. Вместо носа — бесформенность, каша, кровь. Одно атакующее движение — и экзамен сдан.

— Молодец, — флегматично сказал Валентин Иванович. — Завтра можешь не приходить. Пиши текст, сдавай психологию…

Это был обычай Центров, к семнадцати полагалось убить. У Центров многое в традиции: заглушки и чёрный цвет, групповуха и медитации. Роман — экзамен по литературе. Любой может написать роман. Желание, технологии, время. Скучно. Только вот убивать нескучно, признавались неоднократные чемпионы.

Сейчас у него восемьдесят две, а сто страниц — установленная норма. Он писал фантастику про советские времена, раскручивая неомодерн в духе завуалированного постгуманизма. Речь шла о пионерах, упоённо собиравших металлолом. Три малолетних отряда соревновались в борьбе за переходящее красное знамя. В перерыве кто-то поцеловал Машу. А другой пригласил в кино. Любовный треугольник на фоне несданного в срок железа. Пионер Николаев рыдал, когда его отряд потерял переходящий флаг. К нему подошла растроганная Маша… и т. д. Одним словом, забористое фэнтези, как сказал ему Гутэнтак. Не хватает гестаповцев, которые бы их пытали. Какие гестаповцы? — недоумевал он. Полагаются гестаповцы, хмуро объявил Гутэнтак. Если ты хочешь, чтобы твой Николаев стал полноценным героем, он должен умереть в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. В советскую эпоху так было принято. Без этого элемента текст утрачивает историческое правдоподобие. А если он погибнет в поединке с драконом? — предлагал Миша. Если он погибнет в поединке с драконом, то будет хуйня, отвечал ему всезнающий Гутэнтак. Надо работать с однородным материалом. Знал, наверное, чего говорил, — сам Гутя числился в литераторах и писал очень сложный текст, обещая его трёхуровневое прочтение.

Миша чуть обижался: забористое фэнтези — это ли не намёк на уродство? Неомодерн и постгуманизм суть подлинные атрибуты эпохи, любой шаг в сторону — и ты евтушенко (никто не знал, что значит евтушенко как термин, но в обществе Гутэнтака это было заурядное ругательство наподобие слова «лох»).

…Он упал на спину в аккуратно подметенные листья.

— Уи-уи, — повизгивал юный воспитанник Михаил Шаунов. — Да здравствуют поросята как народно-трудовой класс! Правительство задолжало свиньям. Давайте угондоним это жидовское правительство.

— Ну я убалдеваю, — радостно отвечал ему Гутэнтак, вечно-трезвый и умыто-расчёсанный.

…Наркота была обязательной. Полугодовые лекции, раз в две недели — увлекательный семинар. Курс читал просветлённый Александр Берн. Семинары вела Кларисса. Пробовали всё, но только ЛСД — не единожды. Берн усмехался: «Я не могу себе представить воспитанника-наркомана».

Трое переспали с Клариссой (Центры, как известно, поощряли секс, хотя и допускали заглушку). В своих разноярких бикини она была красивее, чем без них. Колготки, юбки и блузки делали её сексуальнее на порядок. Но пальто было уже перебором — в своём камышовом она была столь же обыкновенна, как без бикини. Заурядность не отпугивала. Кларисса казалась теплой и ласковой, такой впоследствии и оказывалась…

— А скажи мне, Михаил, что нам видится с позиций феноменологической редукции? — спросил он, подражая мастеру Клыку.

— Иди на хер, вася, — по-доброму ответил он Гутэнтаку.

— За ответ — шестёрка, — резюмировал тот.

— Вы — моя любовь, Леонид Петрович, — сказал Миша, не вставая с земли.

Подобрал охапку листьев, подбросил вверх. Блёкло-подсушенные листья упали ему на лицо, воспитанник не переставал улыбаться. Один листик угодил в рот. Миша с наслаждением пожевал.

— Вы — моя любовь, Леонид Петрович, — сказала девочка Ира в разгар контроля.

— Серьёзно? — прищурился просветлённый Леонид Клык, мастер философии и экс-вице-коадъютор.

— Серьёзно, — подтвердила белокуро-джинсовая.

— Ты меня понимаешь? — спросил тридцатилетний мастер Клык.

— Не всегда, — призналась девушка. — Но разве для любви надо полностью понимать?

— А что ты хочешь? — допытывался мастер.