— Шагом марш! — сказал Гера. — И с песней. Скажи мне, как твоего мага зовут.

— Кому как, — сказал Вася. — Кому водка, кому селёдка, а кому и отец родной. Зови как хочешь, а для нас он батя Евстахий.

Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец показалась берлога с дощатой дверью.

— Будем ждать до ночи, — сказал Вася. — Днём он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал — всё, считай, на неделю…

На двери белела потрёпанная записка. Гера подошёл поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу: «Ушёл на небо. Вернусь в 2050 году. Дверь сломаете — наебнётесь. Евстахий».

— Эх, — сказал Вася, — незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.

— Веди к другому, — сказал Гера.

— Других не знаю, — ответил Вася. — Я жужло только у Евстахия брал.

Гера застонал, как смертельно раненный… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненный и не желающий умирать.

— Ладно, что с тебя возьмёшь. Катись обратно, первопроходец хренов.

— Ты чего, — спросил Вася, — расстрелять меня не хочешь?

— Да ну тебя, — сказал Гера. — Пошли домой.

Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенёк. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.

— Пули пожалел, сучья морда! — крикнул он. — Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей грёбаной. Над каждой копейкой, поди, трясётесь? Но знай: всех, сука, всё равно не заберете. Стреляй уж, чего стоишь…

— Не хочу я тебя стрелять, — сказал Гера. — Надоело мне.

— Вот оно! — крикнул Вася. — Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берём.

— А мы берём, — сказал Гера. — Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.

— Сколько? — спросил Вася.

— Кому как, — сказал Гера, — обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживёшь зато по-людски: джип себе купишь, сотовый заведёшь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи сотовой?

— Да, — сказал Вася, — эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?

— Видал я их, — сказал Гера. — Только разве же это бабы?

Вася задумался.

— Да, — сказал, — можно бы и получше. А чего делать-то?

— Будто сам не знаешь, — хохотнул Гера.

— Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.

— Клеветать — это главное, — сказал Гера. — Справишься?

— Справиться смогу, — сказал Вася. — Только совесть ведь, паскуда, замучит.

— А ты её, паскуду, продай.

Оживлённо беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.

— Пошли, бурёнушка, пошли спатеньки…

Лепёшки падали на ходу.

Они усмехнулись, глядя на это дело.

— До скорого, агентура.

— И вам того же, товарищ Гера.

— Но пасаран! — на прощание крикнул Гера — и добавил в четверть голоса: — Только гусь свинье не соратник…

Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.

— Канул, миленький, как масоны на гору унесли, — развела руками Настасья.

Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.

— Опять мужики пришли! — крикнула Настасья. — С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.

Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.

Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбуждённых людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.

До Геры долетали рваные крики:

— За свободу, блядь, и не такое бывает!

— Жизнь свою отдать, или как?!

— Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!

— Машку жалко, а остальное приложится!

— Чую, Серёга: наши времена настают!

— Подохни, Егорка, с песней!

Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно — нестерпимо захотелось блевать.