Жить можно…

Я раздеваюсь окончательно, влезаю в ванну — голая спина прикасается к ледяному чугуну… — и, пустив сильную струю горячей воды, позволяю себе роскошь целую минуту ни о чём не думать.

Дольше — не получается.

Когда я накинул халат и прошествовал в так называемую гостиную, оказалось, что компания уже в сборе. Маленькая компания — всего три человека. Костя Семёнов, Миша Маевский и Ольга. Они сидели у стола, на котором красовался типичный «средний эмигрантский набор»: чай, лимон, большая сковорода с яичницей, тарелка с печеньем, высокая бутылка красного вина… — они сидели вокруг всего этого и ждали, и только через секунду до меня дошло, что они ждут меня. Они не поднялись мне навстречу, не издали приветственных возгласов — всё это было лишним. На шестом году большой войны нормы поведения меняются. Спасибо вам за то, что я могу просто вернуться сюда. Это хорошо, когда есть куда вернуться.

— Привет, — сказал я вслух.

Семёнов и Маевский молча пожали мне руки.

— Прямо с фронта?

Они оба были в мундирах; я покосился на свой роскошный халат и почувствовал в ситуации какой-то тонкий комизм. Впрочем, заподозрить сейчас ребят в шутке — значило бы оскорбить их. Я кивнул.

— Не то чтобы с фронта… Я сегодня в дорожном дозоре стоял — вон там, — я сделал жест рукой, который стороннему человеку мог бы показаться неопределённым, но на самом деле довольно точно указывал в сторону северо-восточного сектора, то есть места, где и шёл сегодняшний бой. — Час назад вернулся.

— Ну и как там дела?

— Грязь, — сказал я и перевёл взгляд на стол. — Ребята, я же ничего с собой не принёс…

— Ты с дежурства, — сказал Костя, усмехаясь одной стороной рта. У него был паралич лицевого нерва после контузии. — Это мы сейчас — тыловики…

— Короче говоря, садись и жри, — закончил Михаил.

Совет был хороший. Настолько хороший, что я последовал ему не раздумывая — и только вонзив зубы в бутерброд с маслом, понял, насколько голоден. Отдежурил, называется. Ольга, не говоря ни слова, придвинула ко мне ещё одну тарелку, и какое-то время я занимался только едой, поглядывая, конечно, время от времени на окружающих — но не для того, чтобы получить какую-то информацию, а просто…

Просто мне было приятно их видеть. Даже Ольгу — несмотря на наш платонический роман, который с самого начала был обречён на то, чтобы закончиться довольно скоро, так и оставшись платоническим. Причём мы оба это знали. Четыре года назад, когда я ещё был полным мальчишкой, такое было бы для меня огромной проблемой. А теперь вот — плевать. Ох, много шелухи с меня ободрали за это время… Впрочем, где гарантия, что на её месте так же быстро не нарастёт новая?…

Вот и сейчас я горжусь, как идиот, тем, что нам с Ольгой вроде бы удалось остаться друзьями. А то, что иногда кольнёт боль, — это ничего. Это нормально. Всё равно, что для хорошего капитана лёгкая качка.

Кстати, о качке. Я не раз убеждался, что когда после долгой напряжённой деятельности на холоде человек попадает в абсолютно комфортные условия: диван, тепло, безопасность, еда… — реакция может оказаться неожиданно резкой: все контрольные системы сразу отключаются, и действительность вместе с диваном плывёт, качая тебя на волнах покоя и тепла. И не удивительно, что, выпив ещё и чашку горячего чая, я отвалился совсем. Не уверен, что заснул, — но на несколько минут всякий приток внешней информации в моё сознание почему-то прекратился. А когда эти минуты истекли, я увидел, что верхний свет в комнате погашен, Ольга куда-то исчезла, а Семёнов и Маевский сидят чуть поодаль от меня — под лампой у телефона — и энергично, но тихо, чтобы меня не разбудить, говорят о чём-то серьёзном. Я прислушался.

— …Как сто лет назад. — Это Костя. — Загреметь куда-нибудь на Кавказ, в линейный батальон. Оставить погоны и пойти выгорать под солнцем, пока не схлопочешь от горцев пулю… Понимаю, понимаю. Лучшие времена прошли. Нам о такой ссылке — только мечтать. Как о прекрасном и несбыточном.

— Ну и что тебе эти мечтания дают? — Это Михаил. Он сидит спиной ко мне в очень свободной, видимо, позе — полулёжа в кресле и почти сбросив расстёгнутый китель. Такое расслабление он позволяет себе достаточно редко, и я даже думаю: неужели он успел выпить? По его голосу не поймёшь. — Знаешь, мне вообще всегда бывает неловко, когда я слышу, как умный человек говорит глупости. При нормальном ходе дела нас с тобой ждёт не ссылка и даже не штрафной батальон, а виселица на площади. Вот реальность, из которой надо исходить.

— Ну, исходи. Исходи. И где твоё чувство юмора?… — Костя слегка разворачивается, садясь поудобнее, и тут его взгляд падает на меня. — Э, да он проснулся.

— Присоединяйтесь, поручик, — Михаил, тоже обернувшись, стряхивает извлеченную непонятно откуда — похоже, что из-под кителя — плоскую флягу, в которой что-то призывно булькает.

Я не заставляю себя ждать. Чёрт возьми… Эта жидкость в полном смысле ошеломляет. Она не просто заливает белым огнём горло, но, кажется, бьёт куда-то прямо в основание мозга, так что я на короткое время снова теряю контакт с реальностью. Ну и напиток… Судя по гамме послевкусия, это что-то или венгерское, или балканское. Вот уж действительно, всё на свете объединила в себе славная Империя — поход двунадесяти, чёрт их дери, языков… И только через полминуты ко мне наконец возвращается нормальное дыхание.

— Совещание смертников? — Эту фразу я произношу ещё сдавленно.

— Точно, — откликается Костя. — Клуб самоубийц.

Обсуждаем вот, каким именно мылом мылить веревку…

Маевский едва заметно морщится, и я понимаю, в чём дело. Ведь «клуб самоубийц» — это в разговорах нашей верхушки почти устоявшееся прозвище для упсальского правительства. Подобные дела Михаил знает куда лучше нас с Костей — потому и морщится. Ещё бы… Я помнил, каким потрясённым вернулся полковник Любимов, побывавший ещё в конце тридцать шестого года на совещании в Имперской коллегии по делам протекторатов. Нам, разумеется, никто не сообщал, о чём именно там говорили. Но догадываться не запретили. И мы догадывались. И то, что некоторым из нас потом пришлось увидеть…