Кидд в волнение заходил еще быстрее, просто забегал вокруг ямы на длинных своих ногах.

— С сушей, значит, не справились, теперь в море лезут. Ну-ну. На Аляску аж перевалили. Всей земли вам не удержать, конечно. Продайте ее, пока не поздно. Аляску — англичанам, Камчатку — японцам, Сибирь — китайскому императору, а Юг — туркам. А то сидите, как собаки на сене — ни себе, ни людям. И триста лет просидите, ничего путного с этой землей не сделаете. Землю, ее любить надо, обрабатывать, а не стеречь. Ее копать надо… Чего уставились-то? Копать, говорю, копать!

Когда яму вырыли по горло, Кидд докуривал третью трубку.

— Умаялись, — посочувствовал он.

Две головы, возвышаясь над землей, согласно кивнули.

— Ну вот, покурите, — Кидд протянул свою трубку и дал затянуться по старшинству: сначала Хмырю, потом Вану. — Ну как, теперь уж не трусите, что убью? У меня и пуль-то в пистолетах не осталось: одну Бумбе отдал, другую — черепу. Не лопатами же я вас забивать тут буду… Кстати, Ван, сынок, дай-ка сюда свою лопатку, яму с краю подровнять…

— Да уж, и вправду, один за всех, — пробормотал Кидд, — опершись на окровавленную лопату. — Один за всех тут отдувайся теперь.

Он отпер и раскрыл сундук. Лицо его озарилось — как блеском золота, так и собственным душевным светом. Он побросал сверху браслеты, снятые с ребят. Расстегнул штаны, помочился в сундук, затем закрыл и запер. Став на четвереньки, с мучительным воем «Ы-ы-ы!» — столкнул сундук в яму, где он мягко лег на Хмыря и Вана, обнявшихся в последней своей постели…

Кидд закопал яму и затоптал рыхлый грунт. Потом собрал и уложил на место квадраты дерна. Все это выглядело подозрительно: остался выкошенный круг и целая куча земли.

— За всех за вас теперь, один… — бормотал он, разбрасывая землю в стороны. — А вы все четверо, получается, за одного. Всем спать спокойно. Аминь.

Кидд оглянулся по сторонам и далеко в кусты зашвырнул лопату. Что-то было не так. Слишком странно выглядело это лысое место. Он пошел на край поляны и, чертыхаясь, наломал сучьев. Развел на лысом месте костер. Теперь поляна приняла человеческий вид: прохожий, окажись он в этих безлюдных местах, легче всего подумал бы, что какой-нибудь путешественник сделал тут привал, костер пожег, сготовил себе нехитрую еду. Закинув за плечи сумку, Кидд зашагал прочь.

На Трактир Епископа, невысокую крутую скалу в трех милях южнее точки погребения золота, он взобрался уже к вечеру. Само это место он выбрал еще в прошлом году, когда они вот точно так же вошли в бухту, обойдя Сулливан-айленд с севера. Тогда он ходил сюда вдвоем с Гейзом, храбрым матросом-немцем, который помогал ему делать измерения и расчистил в листве тюльпанного дерева амбразуру, чтобы череп было видно только с одной-единственной точки, с Чертова стула. Гейза, конечно, пришлось потом прикончить. Тогда было лето, и на дереве во всю цвели тюльпаны. Запоздало пришла в голову мысль, что надо было еще тогда, летом, сделать череп непосредственно из Гейза и тотчас определить место — в таком случае, сегодня было бы меньше возни. Надо сказать, что Кидд изрядно устал за этот тяжелый день.

Он сидел на Чертовом стуле и смотрел в трубу. В лучах заходящего солнца Сола было видно с трудом: казначей смотрел на него вытаращенными глазами и, казалось, дразнил своего капитана высунутым языком. Золотой звездочкой блестела шляпка гвоздя.

— И отчего у этих русских порой бывают такие большие носы? — пробурчал Кидд, покручивая окуляр. — Просто орлы какие-то…

Достигнув берега, он почувствовал себя вконец измученным. Снял ботфорты и, тяжело опустившись на остывающий песок, пошевелил обрубками пальцев. Шхуну отсюда было хорошо видно: двое матросов играли в кости на корме, один сидел в бочке. Кидд с отвращением подумал о том, что сегодня еще придется грести, одному…

Вдруг острая боль пронзила его пятку. Кидд дернулся, перекувырнулся на песке, завопил благим матом.

Какая-то тварь, может быть, змея… Глупость безбожная: вот так нелепо, не на виселице даже — кончить свою бренную жизнь! Он встал на четвереньки, злобно вращая глазами, и вскоре, наконец, увидел жука… Замахнулся, намереваясь припечатать его ладонью, но внезапно какое-то странное тепло разлилось по кишкам, и будто хмель ударил в голову. Несколько мгновений он еще соображал ясно: ядовитая тварь цапнула его — вот почему и сделалось так дурно, но сразу и неудержимо, словно наслаждение девкой, протекли сквозь его тело умиротворение и любовь.

— Это ты меня укусил, дурашка? — мягко спросил Кидд.

Жук принял угрожающую стойку, подняв свои крупные клешни. Кидд понял, что чрезвычайно любит этого жука, как никогда никого не любил прежде — ни отца родного, ни женщину, ни короля…

— Ах ты, кусака… — тонким голосом пролепетал Кидд и почувствовал, что весь становится мягким, расплывчатым и вот-вот всосется в песок — от всепоглощающей его неземной любви…

Жук был огромный, с воробья величиной, слишком огромный для насекомого, и, казалось, он все растет и растет прямо на глазах. Жук был желтый, почти золотой.