Сны Тома Сойера

Аннотация

Читательской аудиторией книг серии «Ave Media» могут быть в равной степени люди образованные, знакомые с произведениями, которые автор использует как явления природы, так и молодые люди, не знающие предысторий действующих персонажей, поскольку книги именно так и написаны, что культурные ассоциации не являются главной и уж тем более единственной целью автора. В сущности, на своем идейном уровне — это книги о девяностых годах, о переломе, произошедшем в стране и в мире, написанные в причудливой форме аллюзий к мировой культуре, исторической реальности.

Все события и персонажи серии вымышлены и любые совпадения с реальностью случайны.

Последняя телеграмма с Титаника Был среди пассажиров один мозговитый парень из Лондона — то ли Грин, то ли Грей. Он-то и нашел в трюме бомбу. Гекльберри Финн Доктор Льюис Мак-Шикльгроу склонился над камином в поисках подходящего угля. Раскурив, наконец, свою вересковую трубку, вернулся к столу и глухо проговорил: — Отсрочка может быть весьма продолжительной, мистер Браун. Десять лет, даже и двадцать. Вы в силах дожить до глубокой старости. Однако, роковое обострение может произойти в любую минуту. Мало того, что болезнь эта еще малоизученна, но и ваш конкретный случай весьма запущен. На все воля Божья. Человек, которого доктор назвал Брауном, неожиданно рассмеялся, сощурившись, как от внезапного солнечного луча. Маленький и легкий, словно жокей, он старался казаться спокойным и мужественным, что ему почти удавалось: лишь только чуть заблестели его залысины, и он не посмел достать носовой платочек, глубоко в кармане смокинга сжимая прохладный шелк. — Что я почувствую? — спросил он. — Симптомы весьма разнообразны, в зависимости от тех органов, где образуются гуммы. — Гуммы? — Или очаги поражения. Если это будет головной мозг, то вы сойдете с ума, если спинной — то разовьется прогрессивный паралич. Гуммы порой образуются в сердце и легких, да мало ли, где еще… Вы уж извините меня за откровенность, сэр, но я считаю своим долгом полностью отработать свой гонорар. Вот, кстати, мои рекомендации, я изложил их в письменном виде… Больной дальше не слушал. Он достал из кармана шелковый носовой платок с инициалами «Би-Уай» — хвостик буквы скользнул в сторону, словно вышивка была сделана неумелой детской рукой — и тщательно вытер лицо. Позже, выйдя на пустынную в тот час Харви-стрит, где по-прежнему моросил тусклый дождь, он выбросил в урну купленный у доктора конверт. Никто не должен знать, что с ним произошло, никто не будет свидетелем его последних страданий. Близкие получат лаконичные уведомления — позже, когда уже нельзя будет что-либо изменить. Вся эта жизнь, полная опасности, тяжелой борьбы и мучительных унижений, будет кончена. Он взял кэб и приехал на вокзал, где купил билет до Саутгемптона: поезд отходил через час, что было весьма кстати, так как за это время он не успеет передумать. Сидя в маленьком перронном буфете с чашкой белого кофе, он окончательно оттачивал детали плана, родившегося в кабинете доктора Льюиса Мак-Шикльгроу. Он уедет настолько далеко, что найти его будет невозможно. Да, именно! Вся эта жизнь, полная зла, несправедливости, лжи и заблуждений, будет кончена, и начнется новая, пусть короткая и одинокая, но — совершенно другая жизнь . Тяжело и лениво потащился поезд, срезая предместья Лондона краем оконного стекла, выстукивая на стыках сначала медленное скрипичное: «На-деж-да», затем — выйдя на простор Суррея и набрав скорость — частое барабанное: «Ни-ког-да» … Пассажир вскоре заснул и сладко, как показалось со стороны его соседям по купе, спал несколько часов, пока поезд не прибыл на конечную станцию. Он не заметил даже крупной коричневой мухи, которая, гонимая всеми, нашла надежное прибежище на его высоком лбу. Оказавшись в порту Саутгемптона, он испытал минутное колебание перед стеклянной вертушкой трансагенства и, пройдя с полквартала, быстро замерзнув на мокром ветру, неожиданно зашел в совсем другую дверь. Это оказался офис колдуньи, его хозяйка немедленно появилась на пороге пустой приемной с широким пригласительным жестом: — Хотите узнать свою судьбу? Грустно улыбнувшись, он пожал плечами и прошел, куда ему указали, хотя никогда прежде не посещал подобных заведений. — Попробую определить ваше имя, — проговорила хозяйка и, закрыв глаза, утробным голосом зашептала: — Ли… Ле… Лю… Вы, вероятно, китаец? — Нет, не китаец, — поспешно ответил Браун. — Моя фамилия Лили. Оскар Лили, если это имеет значение. — Дайте мне вашу руку, мистер Лили. Через полчаса он вышел на улицу, расставшись с двумя шиллингами, удрученный. Ничего похожего на его судьбу, разумеется. Ничего общего с прошлой и будущей жизнью. Он никогда не верил во всю эту мистическую чепуху. Между прочим, гадалка предсказала ему смерть от воды… Он прошел сквозь вертушку трансагенства и поинтересовался ближайшем рейсом в Нью-Йорк. Клерк ответил, что ему повезло: ближайший отходит через три часа — крупнейший, комфортабельный лайнер, но… — Остались билеты только в третий класс. Надеюсь, вы… — Разумеется. А когда следующий пароход? — Завтра утром. Чартерный рейс. Есть комфортабельная каюта. Позвольте ваш паспорт… О, замечательно! Как гражданин Североамериканских Штатов вы не подлежите медицинскому контролю. Пока клерк оформлял документы, он стоял у окна и смотрел на дождь. Капли ползли по стеклу, извиваясь, прокладывая себе дорогу в невидимых холмах и лощинах. Какой-то пароходик, чартерный, явно левый рейс… Смерть от воды … Именно такие суда чаще всего и тонут. Будь он хоть чуточку суеверен, то взял бы тогда билет на этот лайнер, абсолютно непотопляемый, как, кажется, писали о нем газеты, пусть даже и в третий класс… К тому же, до завтра так много еще времени, и он может передумать: броситься назад, в Лондон, все рассказать жене… — Мистер Роуз! — донеслось от конторки, и Браун живо обернулся, потому что именно на эту фамилию был выписан его американский паспорт. — Хочу вас обрадовать, мистер Роуз, сэр! Только что сообщили, что один из пассажиров первого класса внезапно заболел, и на «Титанике» освободилась одноместная каюта. Будем оформлять? — Непременно, батенька! — воскликнул Браун. — Оформляйте и как можно скорее. * * * Пассажир, взошедший на борт «Титаника» под именем Оскар Роуз, был человеком средних лет, невысокого роста, изрядно и давно лысеющий, с короткой рыжей бородкой и редкими усами, и звали его, разумеется, не Роуз, не Лили и даже не Браун. Его настоящее имя, впрочем, не имело никакого значения теперь, после того, как он поднялся по трапу, легко держа в руке новенький, только что купленный в порту саквояж, где были туалетные принадлежности, такие как зубная щетка, мыло и пипифакс, чековая книжка, да меленькая голубая брошюра по хиромантии, купленная у той же колдуньи на набережной. Человек этот так часто менял имена и города своей рассеянной жизни, что привык отзываться на любое подвернувшееся имя, хотя где-то в глубине души, во время бессонницы, воображаемых ночных споров с друзьями и недругами, называл себя одним сокровенным именем, вернее, литературным псевдонимом, происшедшим как-то вследствие элементарной типографской ошибки. Несколько лет назад, еще на далекой потерянной родине, он подписал одну из своих заметок псевдонимом «Тенин», что должно было утверждать его глубокий, скрытый от посторонних глаз жизненный статус, но при наборе одну из букв перепутали, так что получилось что-то кокетливое, грубо намекающее на имя женщины… Тогда же, назло жене, которая игриво пошутила насчет опечатки, он стал подписывать этим ласковым именем и другие свои статьи, незаметно для себя и окружающих превратившись в какого-то «Ленина»… По этим именем его знали в Европе и на родине, под этим именем его искала полиция — вот почему ему столь часто приходилось менять имена. Впрочем, для нашей истории это не имеет никакого значения, и мы будем по-прежнему называть его так, как он впервые появился в этом рассказе, в кабинете знаменитого лондонского венеролога — Браун, сэр Оскар Браун. Отужинав в ресторане первого класса, затем, бегло осмотрев публику и судно, он заперся в своей каюте и лег на кушетку, развернул голубую брошюру и прочитал ее бегло, быстро, как выучился читать еще в детстве — оглядывая страницу целиком и сразу схватывая суть изложения. Его смутила одна странная мысль… Ни минуты не веря ни во что потустороннее, не имеющее рационального объяснения, Браун никак не мог выбросить из головы, что «колдунья», утробно бормоча с закрытыми глазами, чуть было и в самом деле не угадала его тайное имя. Этого не может быть. Этому он должен дать объяснение. Хиромантия возникла где-то еще в Древнем Царстве, в бронзовом веке, наряду с астрологией, приоритет которой держал Вавилон. Смерть от воды — обозначал крестик на «бугре Луны», то есть, на верхней внутренней части ладони… Браун хорошо понимал, как возникла астрология и какими аргументами она оперировала. Шумерские жрецы, изучая летописи, заметили, что затмения Луны и Солнца происходят в определенные периоды, так, что их можно с большой точностью «предсказать». О, это было открытие, мощнейший инструмент власти, подобно которому не может быть в наше время! Интересно представить себе тот исторический момент, когда верховный жрец пришел к могущественному царю, несколько часов выжидал в приемной, наряду с прочими, более достойными, жалкий колдун, а затем огорошил властителя великолепным ультиматумом: если ты не дашь мне столько-то золота и власти, то завтра погаснет Солнце. Как смеялся великий и глупый самодержец, запрокидывая голову, тряся продолговатой свой бородой… Возможно, он приказал заключить жреца в темницу. Сидя в мокром погребе, он кормил щепотью крыс и тихо, медленно улыбался. Ибо через несколько часов, в самом разгаре следующего дня — действительно погасло Солнце . И началась новая власть… Все, что теперь говорили жрецы, имело юридический статус истины. Какой-нибудь маленький жречишка в верховьях Тигра мог запросто потребовать на ночь наложницу наместника… Кувшин серебра… Ибо завтра погаснет Солнце … Или Луна … Самое гнусное в этом деле то, что жрецы понятия не имели, почему время от времени Луна или Солнце поедаются тенью. Это равносильно тому, как современным капиталистам совершенно все равно, что они производят, лишь бы оно приносило бабки. Вот и это судно… Хозяин, блещущий здесь под звон оркестра, уверяет, что он хотел построить именно корабль, но на самом деле это не имеет значения. С таким же успехом он мог построить какой-нибудь завод… Хотя нет, не с таким же успехом. Завод никто бы и не заметил. А тут, кроме прибавочной стоимости, еще и слава: вон каким петушком он выглядел сегодня за обедом… Черт подери! Ведь я бы мог стать значительным промышленником. Или великим журналистом. Адвокатом, в конце концов! Или, вот, наконец, хиромантом… Какая бредятина. Я поставил на политику и проиграл. Политика требует времени, а у меня, с моей болезнью, времени нет. Можно бы, конечно, открыть новую партию в Америке, заручившись поддержкой какого-нибудь мафиози… На это уйдет года два-три… Правда, имея в виду сухой закон, действующий уже в девяти штатах, может быть и меньше… Но зачем? Я все равно не смогу пожать плоды с этого дерева. Я все равно умру. Нет! Письмо Надьке, письмо Юльке, а лучше — телеграммы, прямо отсюда, с борта «Титаника»… И нет меня. Деньги партии у меня в руках. Под именем какого-нибудь Грея основать заводик, навроде Форда. В ближайшие годы он станет ведущим в мире. Что будем производить? Да все равно что… А Коба здесь почему? Брауну снился сон. Коба, один из его шапочных друзей, швыряет его в стену, взводит курок нагана… Кто такой Коба? Если кто-то и хочет его убить, так это Юлька… Браун проснулся. Надька приложила ко лбу прохладное полотенце. Браун проснулся еще раз. Он был в одноместной каюте первого класса на судне, которое следовало в Нью-Йорк. Он осмотрел свою ладонь. Бегло прочитав вчера эту архидурацкую книгу, он мог теперь основать академию хиромантии где-нибудь в Голливуде, местечке, которое, в связи с развитием синематографа, ожидает большое будущее. Вряд ли кто об этом теперь догадывается. Несколько первых кинофабрик воспринимаются не более чем курьезом, однако, если загодя построить неподалеку парочку сопутствующих предприятий, скажем, производство целлулоида, оптики и так далее, плюс вкладывать деньги, собственно, в синема… Линия сердца в виде косички говорит о неумеренной страсти к женскому полу. Это похоже на правду. Линия жизни обрывается годам к пятидесяти. Посмотрим! Крест на бугре Луны — смерть от воды… При утреннем свете он впервые подробно осмотрел свою каюту. Небольшая гостиная, уютный кабинет, размером с купе поезда, спаленка… Отдельные ванна и клозет. Не хватало еще кухоньки, чтобы готовить незатейливую пищу и вовсе не выходить на двор. Он погрузил руку в роскошную, как будуар богачки, бонбоньерку на столе в гостиной и выудил несколько конфет, рассмотрел и бросил обратно. Он не любил сладкого. Один из фантиков изображал сам «Титаник», идущий изумительной звездной ночью ввиду дальних ледяных берегов. Рекламные службы постарались на славу. Браун не то чтобы не любил роскоши — он был к ней равнодушен: ему было безразлично, что он ест, поэтому он мог поглощать даже самые изысканные блюда, ему было все равно, как путешествовать, поэтому он всегда ездил только первым классом. Главным в его жизни был покой и уют, сносные, удобные условия для работы. Когда-то правительство страны, название которой Браун предпочел бы забыть, отправило его в ссылку, где он пользовался холодным сортиром на дворе, водой из колодца, тусклой лампой, мылся раз в месяц в черной бане, но был счастлив… Вечерами он бродил по берегу широкой реки, название которой и вправду уже не мог припомнить, а весной, когда река разливалась, охотился на зайцев, спасавшихся от смертоносной воды на песчаных островках, доверху заваливая лодку дичью, которую дюжинами бил своей бамбуковой тростью… Здесь, на «Титанике», он мог прожить месяцы и годы, незаметно перемещаясь туда-сюда по Атлантике, сочиняя какие-нибудь книги, пока не прорастут в глубине его существа неведомые гуммы … — На все воля Божья, — сказал доктор Льюис Мак-Шикльгроу. Он даже и не подозревает о том, что никакого Бога нет. Сегодняшней ночью Браун понял, что личная его цель эфемерна и бродит по Европе и миру в обнимку с тем самым призраком. Какая к чертям революция, власть! Все это было нужно лишь для того, чтобы задурить мозги простакам да собрать деньги. Цель его жизни была и остается в жизни самой. Жить и работать, работать и наслаждаться трудом, всегда плыть к далекому берегу и никогда не достичь его! Браун поднялся на палубу. Океан был спокоен, небо чистое, подмораживало… На баке собралась небольшая толпа зевак, глазея на дельфинов. Это были американцы, поскольку это частная американская черта — глазеть. Американцы как нация обладают характерными признаками, их ни с кем не спутаешь, как евреев или цыган. Ну, например, огромный, как щель почтового ящика, по меткому наблюдению одного ихнего же писателя, квадратный рот. Вечно запрокинутая голова, будто американец всегда рассматривает звезды, даже днем… Интересно, можно ли уничтожить в человечестве целую нацию целиком, как само человечество уничтожило отдельные виды животных? Для того, чтобы уничтожить нацию, например, калмыков, надо начать войну с другой нацией, например, с русскими. Впрочем, к чему бить, аки обров, этих безобидных калмыков? Незаметно для себя Браун оказался в толпе американских зевак. Но не дельфины привлекли его внимание. Какой-то юноша взобрался на самый нос судна и, под смешки окружающих, изображал птицу или аэроплан, отведя руки назад, так, что его левая ладонь как раз оказалась перед глазами Брауна. Он мысленно снял фотоснимок с этой ладони и погрузился в анализ. Согласно лженаучной брошюре, линия Солнца, отвечавшая за отношение индивида к искусству, была хорошо развита и разветвлена. Если верить всему этому говну, сей молодой человек мог быть художником или музыкантом. Линия здоровья отсутствовала, что могло говорить о железном здоровье. Линия жизни обрывалась рано, что естественно для художников и музыкантов — беспорядочный образ жизни, наркотики, венерические болезни… Что-то зацепило его. Нечто в рисунке его ладони… Уже уйдя с бака, и медленно прогуливаясь вдоль вереницы шлюпок, Браун видел перед собой эту американскую ладонь. Музыкант или писатель, возможно, бездарный. Впрочем, он может оказаться и студентом, возвращавшимся из затянувшегося круиза по Европе на папины деньги… Вот оно что! У этого юноши, так же, как и у самого Брауна, был тот же самый знак — крест на бугре Луны — смерть от воды. * * * Во время обеда Браун разговорился со своими сотрапезниками. Это был коннозаводчик из Баварии, решивший показать Новый Свет своей дородной супруге, которая действительно напоминала лошадь крупными чертами лица, и молодая одинокая американка, которую изрядно портили роговые очки с толстыми линзами. Коннозаводчик был тезкой нынешней ипостаси Брауна. — Не слишком ли много Оскаров для одного судна? — пошутил он и сразу понял, что сказал какую-то бестактность: словно бы тень пробежала между пассажирами, и лица их заледенели… — Ну что вы, — нарушила молчание американка, — красивое, мужественное имя. Оскар Уайльд, например… Разговор зашел о литературе, но тема затухла, оживившись на лошадях, затем на грядущей мировой войне, возможность которой эти остолопы начисто отрицали. Все накладывали салат из одной общей хрустальной салатницы, и Браун подумал, что это негигиенично. — Будет война или нет, — с улыбкой сказал он, медленно подводя присутствующих к цели, — мы с вами можем косвенно узнать хоть сейчас. Уже поглощали десерт, и лед звенел в бокалах по всему залу. Соседи воззрились на Брауна с розовыми глыбами мороженого во рту. — Если будет мировая война, — продолжал Браун, — то нечто общее должно присутствовать в судьбах всех, сидящих за этим столом. — Вы способны понять наши судьбы? — кокетливо улыбнулась американка. — Вполне, мадемуазель! Я несколько лет изучал хиромантию, и ваша рука для меня словно раскрытая книга. Позвольте… Рука американки была мягкой и влажной, Браун испытал естественный трепет… Почему собственная жена, даже когда ее мнешь в постели, не вызывает таких тонких чувств, как это некрасивое, глупое, помешанное на мужчинах тело? Вот, однако, в чем истинный смысл хиромантии! Для того лишь, чтобы потрогать заведомо чужую ручку… Через несколько минут Брауну уже было не до шуток. Он проверил руки всех троих и действительно обнаружил у них — у всех троих! — крест на бугре Луны… Браун бросил свое мороженое, вытер губы и поспешно ушел. Заложив руки за спину, он принялся ходить взад-вперед по прогулочной палубе. Сосчитал шлюпки и прикинул в уме — шлюпок явно не хватало на всех, да и они, как заявил вчера хозяин судна, вовсе не нужны на этом непотопляемом лайнере… Браун издали увидел американку, которая помахала ему из своего шезлонга. Он хотел было увильнуть от встречи, но внезапно принял другое решение. Он подошел. Американка — звали ее, как он помнил, Сесиль — сидела в окружении пожилых дам, также американок, и сразу, как и ожидалось, представила Брауна в качестве известного хироманта и астролога. Он впервые придирчиво рассмотрел юную леди. Ей было лет двадцать пять, она принадлежала к распространенному типу женщин, которые носят очки и строгие одежды лишь для того, чтобы ввести в заблуждение соперниц. Обычно они крутят романы с женатыми адвокатами, бизнесменами, политиками и глубоко убеждены, что с мужчинами следует вести сугубо мужские разговоры. Браун принялся смотреть руки, коротко предсказывая судьбу… Невероятно! Крест обнаружился если и не у всех, то у подавляющего большинства. Какой вздор! Неужели он и вправду верит этой чепухе? Откуда же тогда беспокойство? И страх… Браун удалился в свою каюту, сославшись на головную боль. От чего могло бы потонуть это непотопляемое судно? Непотопляемость обеспечивается герметическими переборками, так что, если и получится пробоина, то посудина останется на плаву. А если будет повреждено сразу несколько отсеков? Это возможно лишь в трех случаях: столкновение с другим судном на полном ходу, диверсия, торпедирование… Но какое торпедирование в мирное время? Значит, столкновение — но с чем? С айсбергом? Но подобная вероятность в этом безбрежном океане ничтожно мала, практически невозможна. Шлюпок не хватает, что очевидно. В шлюпки сядут пассажиры высших классов, а чернь просто запрут внизу. Есть, правда, один элементарный способ, как спасти всех. И айсберг, и тонущее судно, находясь в одном течении, не смогут после катастрофы уйти друг от друга далеко. Спасение пассажиров можно наладить в две ходки, высадив первую партию на айсберг. Этим людям еще повезло, что Браун оказался на борту. Разумеется, он возьмет на себя все организаторские работы. Брауну попалась на глаза голубая брошюра, он раскрыл ее и снова бросил на стол. Затем, включив лампу, стал пристально рассматривать свой крест. Ответ может быть только один: эти кресты настолько распространенная вещь на большинстве ладоней, что… Браун прилег, заложил руки за голову и стал размышлять о хиромантии вообще. Если верить сей лженауке, то придется признать, что будущее существует так же, как настоящее и прошлое. Надо сразу поверить в предсказания пророков. Что касается последних, то Браун слишком хорошо знал их трюки, поскольку сам слыл неплохим пророком. Достаточно хорошо знать историю, разбираться в политике, чтобы предвидеть сроки международных конфликтов. Достаточно увидеть миловидную трехлетнюю девочку из бедного квартала, которую воспитывает одинокая мать-пьяница, чтобы предсказать, что через пятнадцать лет она кончит в борделе. И так далее. Но какое отношение к будущему индивида могут иметь складки и черточки на его ладони? Это невозможно со всех точек зрения, даже с религиозной. Будущее не может существовать даже в том случае, если существует Бог-создатель. Потому что Ему не было бы никакого резона создавать мир с заранее определенным будущим. Итак, ясно. Никаких оснований для беспокойства нет, и можно навсегда забыть об этом. Браун потрогал стопку бумаги на столе. Прекрасный кабинет. Он снял плотный, скрипучий лист, пододвинул к себе чернильный прибор, окунул ручку в живительную влагу, на секунду задумался и вывел крупно посередине листа: МАРКСИЗМ И ВОССТАНИЕ Досужие размышления постороннего человека Браун работал несколько часов, пропустив ужин, кончил около полуночи, мелко и скромно подписал в углу свое обычное «Ленин» и, довольный, бережно спрятал готовую рукопись в саквояж. Именно в этот момент за окном раздались крики, кто-то побежал, гулко топоча по настилу палубы… — Черт подери! — подумал он. — Неужто оно и в самом деле? Он быстро покинул каюту, не забыв, однако, надеть теплые перчатки и запереть дверь на ключ. На палубе ощущалось необычное оживление, ярко горели прожекторы на корме, двое матросиков, хлопая клешами, быстро пробежали мимо. Браун притулился к перилам, посмотрел вниз, где плескалась в далекой воде длинная вереница электрических лун. Итак, все сходится… Все они, плывущие на этом судне с крестами на ладонях, обречены на скорую смерть. И, стало быть, летит в тартарары весь материализм, атеизм, и черная вода проглотит только что написанную статью, и некому будет сказать вновь обретенную истину… Его ладони взмокли, он с трудом стянул с себя лайковую перчатку и вдруг уронил ее в воду: она падала долго, вылавливая свет нижних иллюминаторов, похожая на человечка, беспорядочно машущего конечностями. Браун пожал плечами, стянул вторую, ставшую ненужной, и бросил вниз, чтобы еще раз вызвать образ человечка… Он увидел возбужденную группу людей, пассажиров первого класса, идущую навстречу. Они жестикулировали и говорили громко, не опасаясь, что кто-то посторонний услышит… Браун вернулся в каюту. Быстро, как солдат, разделся, лег и потушил свет. Ложная тревога… Из подслушанного разговора он узнал, что переполох вызван лишь тем, что какая-то подвыпившая пассажирка пыталась свести счеты с жизнью, бросившись с высокой кормы в океан. По всей вероятности, ее удалось спасти. — Интересно, — есть ли у нее этот крест?… — была его последняя мысль перед провалом в черную бездну сна. * * * Проснувшись, Браун не торопился вставать с постели. Он с удовольствием вспомнил вчерашнюю работу, подумал, что надо бы кое-что поправить… Также что-то не вязалось и с вечерними размышлениями насчет хиромантии. Почему-то не выходил из головы и случай с пассажиркой, которой надоело жить… Итак, продолжим. Доверие к хиромантии вовсе не обязательно должно предполагать религиозный строй мышления. Не допуская ни существования Бога, ни осуществленность будущего, можно все же обосновать хиромантию как науку. Допустим, что дактилоскопические знаки свидетельствуют не о будущих событиях с индивидом, которых еще не существует, а об его здоровье и свойствах характера. Почему бы нет? Ведь можно прочитать известный диагноз по каким-то вторичным признакам — шанкрам, папулам и розеолам, например… Мы видим у кого-то треугольник на бугре Юпитера, который означает не более чем воинственность характера. Логично предположить, что, в случае войны, этот храбрый мужчина окажется в первых рядах. Не мудрено, что голубая брошюра указывает, будто сей знак предвещает гибель на поле сражения. Разумеется, определив этот знак поголовно у молодого поколения целой нации, можно с успехом предположить, что вскоре вся эта страна может быть ввергнута в войну, поскольку не может кончить миром нация воинственных мужчин. У этого немца, коннозаводчика, также был треугольник… «Смерть от воды» предполагает более тонкие размышления. Допустим, этот крест сигнализирует о невосприимчивости данного организма к морской болезни, а его отсутствие, напротив — о водобоязни. Вполне логично, что именно эти люди предпочитают передвигаться морем. Естественно, что часть из них гибнет в кораблекрушениях… Нет, не годится. Браун вышел на палубу и обозрел океан. Чистое небо, чистая вода, послезавтра судно прибудет в порт. Ни малейшего признака шторма, да шторм этой махине и не страшен. Никакой вибрации, кроме ненавязчивого, как бы отдаленного гула машин. Если бы Браун чуть больше любил мир, он бы не преминул полюбоваться чистотой и гладью этого темно-голубого простора… К обеду он испытывал страшный голод. — Мистер Браун, вы нас совсем забыли! — воскликнула американка Сесиль при его появлении в ресторане. У нее была дурная привычка облизывать верхнюю губу во время разговора. Вероятно, таким образом она надеялась привлечь мужчин. Каких мужчин? Браун нервно сглотнул. Ведь за этим столом, кроме пожилого коннозаводчика, был только он, Браун… Нет, невозможно. Завтра они расстанутся навсегда, а в приличном обществе нужно минимум неделя, чтобы исполнить программу. Будь эта шлюха чуточку вульгарнее, грязнее, он нынешним же вечером умыкнул ее куда-нибудь в спасательную шлюпку, под брезент. Чем гаже и нелепее место, тем грязнее шлюха. Если, к примеру, продолжить знакомство, разыскать ее потом где-нибудь в САСШ… Нет, никогда у него не хватало времени, чтобы попусту тратить его на женщин. Всю жизнь Браун довольствовался проститутками да женами своих друзей. О, если бы он был нормальным человеком, способным забыть все на свете из-за какой-то юбки! Он бы сейчас не отстал от американки, всюду бы сопровождал ее, крутил бы роман на зависть пассажирам, говорил без умолку о литературе, о политике… Ретировавшись в свою каюту, «домой», Браун извлек из саквояжа рукопись и принялся за правку. И снова пропустил ужин. * * * Странно, но работа, казалось бы, совсем ординарная, почему-то выходила накрепко связанной с уже надоевшей ему темой. Так уж был устроен этот человек: он не мог успокоиться, пока не добивался истины. Поправив рукопись и перебелив ее, он без малейшего отдыха опять принялся думать о хиромантии и пришел, наконец, к единственно верному решению. Эта наука — ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения — существовать не могла, поскольку не могла возникнуть. Все это было чистой воды шарлатанством, выдумкой для народных масс. Знаки не означали ничего. Если даже представить себе, что знаки соответствуют лишь болезням и чертам характера, то каким образом все это было изучено жрецами Древнего Царства? Ведь для того, чтобы определить свойства того или иного знака, надо пристально наблюдать жизнь десятков тысяч людей, на протяжении сотен лет. Надо было убедиться, что те, кто имеет этот злополучный крест, действительно утонули где-нибудь во время разлива Нила. Как эти знания зафиксировать и передать другим поколениям жрецов? Более того, где взять эти десятки тысяч людей? Как и кому за ними наблюдать? Как систематизировать эти сведения в эпоху папирусов и каменных табличек? Вот, наконец, ответ. Никакой хиромантии просто не может быть, потому что она не могла даже появиться. То же самое, относится, кстати, и к астрологии. И ко всей прочей ерунде… Сделав соответствующие выводы, Браун, наконец, успокоился и забыл о предмете своих двухдневных размышлений. Итогом осталась лишь парочка метафор в его статье «Марксизм и восстание», где он недобрым словом поминал египетских жрецов. Браун вышел на улицу. Тотчас на палубе он встретил Сесиль, словно американка специально поджидала его. Было уже темно, мириады звезд высыпали на безмолвный купол, словно мерзавцы-муравьи. — Вот вы где! — воскликнула Сесиль. — А я вас искала. Она взяла Брауна под руку. — Меня беспокоит наш вчерашний разговор о мировой войне… Неужели, правда, что… И Браун вдруг все понял… Он почувствовал, как предательское тепло поднимается в его груди, словно он выпил бокальчик вина. — Не изволите ли, — сглотнув, сказал он, — для продолжения беседы проследовать в мою каюту? Сесиль стрельнула глазами по сторонам, убедившись, что никто не видит. — Здесь слишком холодно, мадемуазель, — уточнил Браун, легонько подталкивая девушку вперед. — Итак, вы думаете, что война… — пробормотала Сесиль, уже оказавшись внутри. — Непременно, — сказал Браун, с силой привлекая ее к себе. — Война вспыхнет года через три, а то и раньше. Я, видите ли, пророк. — Вы еще и пророк, — прошептала Сесиль, — якобы не замечая, что Браун уже сжимает ее ягодицы. — О, и еще какой! — воскликнул Браун, ловко ставя шлюхе подножку и валясь с ней на роскошный ковер. — Но ведь немцы… еще… совсем… — задохнулась Сесиль. — Отлить не хотите? — поинтересовался Браун, поскольку был джентльменом, но маленькая Сесиль лишь мелко помотала головой, посередине которой уже болтался высунутый язык, онемев надолго, если не навсегда. Часа два Браун вертел ее и трепал, словно куклу, усаживал в кресло, клал на стол и опускал в ванну… После она заснула, трогательно захрапев. Браун выкурил тонкую гаванскую сигарку. Он, в общем-то не любил курить, с юности заботясь о своем здоровье… Внезапно ему пришла в голову идея. Он посмотрел на часы: было еще не слишком поздно. Он вышел, осторожно заперев спящую добычу. В радиорубке горел свет, маячила чья-то голова за стеклом. — Могу ли я отправить телеграмму? — О да, сэр! — неизвестно чему обрадовался клерк. — Пожалуй, это будет последняя телеграмма на сегодняшний день. Браун заполнил бланки быстро, потому что давно обдумал эти лаконичные тексты. Во-первых: НАДЕНЬКА ПРОСТИ ПОДОЗРЕНИЯ ОКАЗАЛИСЬ ПРАВДОЙ ПРОЩАЙ НАВСЕГДА ТВОЙ ВОЛОДЯ Во-вторых: ЕВРОПА СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНА НАПРАВЛЯЮСЬ ЗА ОКЕАН ВСЕ НАЧИНАЮ СНАЧАЛА ЛЕНИН Через несколько минут клерк весело кивнул из-за перегородки: — Ваши телеграммы отправлены, сэр! И в этот момент снаружи раздался протяжный скрежет. Палуба покачнулась, Браун схватился за конторку, присел, видя перед собой испуганные глаза почтового служащего, а за ними, на фоне коричневого потолка — белую, мелко дрожащую люстру… Сны Тома Сойера Может быть, когда-нибудь после я сочту небесполезным снова заняться историей изображенных в этой книге детей и погляжу, какие вышли из них мужчины и женщины… Марк Твен, 1876 Неудачная побудка — Том! Нет ответа. — Том, чтоб тебя черти взяли! Ответа нет. — Том, вонючка, мокрица, зассыха, дерьмо старого негра, козий шарик, пустая бутылка виски, ослиная моча, неделю простоявшая на солнце! Нет, тем не менее, ответа. Ребекка в бешенстве. Она взлетает по лестнице, врывается в комнату, вырастает на пороге, как громовержец с молнией в руке, но Том всего этого не видит, ибо спокойно и сладко спит в кресле-качалке, чуть приоткрыв рот, и на нижней губе его сидит, умываясь, муха, сидит на краю огромной влажной пещеры и смотрит внутрь, в уютный жаркий грот, откуда дует ароматный ветер — предчувствие немыслимых наслаждений… Ребекка с силой толкает кресло-качалку, и Том, неподвижный, как труп, начинает мерно и важно отсчитывать время, и снится ему в этом замирающем падении в бездну, красочный и страшный, полный необычайных приключений — сон. Он длится всего несколько секунд, пока Том не просыпается, весь дрожащий, в холодном поту и в ужасе, но там, в глубине, проходит не менее трех дней. Вот если бы так, всю жизнь проспать — пусть даже с мухой на губе — какой бы длинной показалась тебе твоя жизнь… Сон Тома Сойера Перевернув последнюю страницу «Острова сокровищ», Том глубоко задумался. Черным по белому в книге было написано: не все сокровища вывезены с острова, далеко не все — остается еще довольно значительный клад серебра… А вот и координаты острова — карта с координатами на форзаце книги. Карибское море — это недалеко: вниз на плоту по реке до Нового Орлеана, там позаимствовать небольшую яхту… Выйдя на берег, мы увидим скелет, который лежит в траве и указывает, улыбаясь, направление. Главное дело — не испугаться скелета, а то еще проснешься в самый неподходящий момент, когда сокровища фактически у тебя в кармане… Том видит себя как бы со стороны, маленькой такой фигуркой, нарисованной на стекле. Сам он сидит у окна, смотрит, и одновременно — он же нарисован на стекле и ходит туда-сюда. Рама в окне двойная, будто где-то на Аляске, и на внешнем стекле изображены пальмы, как бы морозный узор, но цветной — домики с освещенными окнами, мостик… На этом фоне и движется маленький Том Сойер. В руке у большого Тома — дохлая белая мышь на веревочке, которую он выменял у Гека. О, это была сделка, скажу я вам! Гек отдал мышь за бесценок — два алебастровых шарика да старый гандон, найденный в овраге за кладбищем. Том крепко держит мышь в руке, трет ею о подоконник, и — странное дело! — маленький Том движется по стеклу точно так же, как трется мышь. Что за нелепый сон! На другой день после ссоры с Бекки он встретил ее «случайно» на улице, молча стал в десяти шагах и принялся важно, со значением крутить эту мышь над головой. Девочка была особенно нарядной — в платье красного китайского шелка, где золотом были вышиты осы, цветы, драконы… С минуту она рассеянно смотрела на Тома, потом сказала «Пф!» и, круто повернувшись на одном каблуке, убежала прочь, вернее, просто исчезла, лопнула, как детский шарик, поскольку все это также был сон. Теперь Том угрюмо сидел у окна, полный обиды и боли, и бегал по стеклу собой маленьким, яростно тер мышью, будто добывая огонь, о доску подоконника, щелкал мышиными ушами, которые щелкались, как это ни странно, вроде сухих китайских фонариков… Он знал, что добудет сокровища, добудет, во что бы то ни стало, и вот тогда — сильно пожалеет эта несчастная Бекки! А уж если он погибнет, ища эти ебаные сокровища, вот тогда она, эта несчастная Бекки, — пожалеет вдвойне! Остров, куда прибыл, наконец, Том, назывался Monkey Island, и неспроста: в джунглях водилось великое множество обезьян. Гек и Джим уже ждали его, примостившись на сухом бревне, явном обломке кораблекрушения. — Давно здесь сидим, — сказал Гек, попыхивая своей неизменной трубкой. — Хай, масса Том! — просиял Джим. — Ты как здесь оказался? Том посмотрел по сторонам, будто ища подсказки. Он знал, что должен произнести в ответ какое-то слово, пароль, который был пропуском на остров, но слово, как назло, напрочь вылетело из головы. Джим вдруг перестал улыбаться. Гек встал, медленно подошел, нарочито волоча ноги по песку. — Ты как здесь оказался, спрашиваем? Что ты должен ответить? — Я забыл, — пролепетал Том. — Ну, парень… А ты часом не забыл, что бывает с тем, кто забыл? Том задрожал от страха. Он знал, что бывает с тем, кто забыл. Его парусиновые брюки, те самые, серые, которые только на той неделе штопала и стирала покойная тетя Полли, предательски почернели в паху. — Покажи-ка ему «козу», старина Гек! — ехидно произнес Джим. — Пусть знает, как святые слова забывать. Участь того несчастного, кто забыл, была на редкость незавидна: Гек обычно показывал ему «козу», и не было ничего страшнее в мире, чем эта «коза»… — Рано ты обоссался! — зловеще прошептал Гек, поджав пальцы и помахав перед его носом предварительной, еще совсем не страшной «козой». — Ну, так что? Показать? — и, не дожидаясь ответа, Гек напрягся и начал… Том не хотел смотреть. Он крепко зажмурился, но веки, конечно, оказались прозрачными, и тут Гек стал медленно, как бы нехотя, превращаться в «козу». Его лицо стало вытягиваться, белеть, волосы слезли со лба и перхотью рассыпались по плечам, на черепе проступила короткая шерсть молодой «козы», стали прорастать розовые ушки, но самым страшным были, конечно, зубы… Том не стал дожидаться зубов — он просто проснулся, чувствуя, что проваливается в бездну сквозь кресло-качалку, а над ним, потрясая молнией в руке, стоит его жена. Удачная побудка — Опять обоссался, кретин! — взвизгнула Ребекка, тыча пальцем в пятно на парусиновых брюках. Только что выстирала все, заштопала. Нельзя так часто стирать платье, оно от этого изнашивается. Том потянулся и протер глаза. — Очень страшный сон, дорогая, аж сердце колет. Джим, как живой, помнишь его? И Гекльберри… — Сон тебе в руку, дурак! — Ребекка помахала перед его носом листом бумаги, который держала в руке. — Это телеграмма. Молния. И от кого бы ты думал? — Не может быть! — встрепенулся Том. — Дай-ка мои очки… Надо же! Нет, лучше прочти вслух. Ребекка развернула лист и торжественно, смехотворно, улыбкой на миг напомнив прежнюю Бекки, продекламировала: — Санкт-Петербург, Мизура, Томасу Сойеру. Еду домой. Буду в середине месяца. Точнее сообщу позже. Обнимаю. Гекльберри Финн. Санкт-Петербург. В ожидании нежданного гостя Перетащив мужа из кресла-качалки в кресло с колесами, Ребекка взялась готовить ужин. Она стояла посреди кухни, по неистребимой привычке, засунув палец в рот, и быстро оглядывалась по сторонам, отчего ее широкая юбка взлетала и падала. В корзине лежало лишь несколько некрупных проросших картофелин, запас кукурузной муки также подходил к концу… Но главное, это была, конечно, соль. Ее оставалось совсем немного, на самом донышке банки, всего лишь одну солонку засыпать. Надо было завтра же идти в лавку, просить опять в долг, хоть полфунта соли… Ибо без соли Том не мог ничего есть. Ребекка принялась чистить картофель, ясно представляя на месте каждой картофелины голову мужа, столь же шишковатую и лысую. Она думала о Геке Финне: как он теперь выглядит, не срезал ли свою сумасшедшую бороду, красиво ли состарился? Том также думал о Геке Финне. Он медленно двигался вокруг стола, притормаживая левое колесо, и налегая на правое. Гек был самым верным и преданным, лучшим и единственным его другом. Они дружили с детства. Геку нравилось его настоящее имя, данное ему покойным родителем, а Том придумал себе прозвище — Чинганчгук — в честь широко известного в те времена бандита-индейца из племени апачей. Однако, произнести по-английски это мудреное слово было нелегко, поэтому в просторечии Чинганчгук сократили до Чук. Чук и Гек были неразлучными друзьями и всегда ходили вместе. Гек, будучи намного сильнее, всегда выручал Чука в уличных боях. Гек был шафером на свадьбе Чука. Чук и Гек пережили множество приключений, но самым главным стал, конечно, клад — 12 тысяч долларов золотом, в старом гнилом сундучке, который они нашли в пещере за городом. Эти деньги и стали начальным капиталом для их общего дела. Идея пришла, разумеется, в светлую голову Чука, а Гек, привыкший доверять ему во всем, что касается головы, охотно ее поддержал. В те времена только что входили в моду самодвижущиеся экипажи, так называемые автомобили — грязные, вонючие, чадящие и тихоходные. Изучив проблему, Чук заглянул в будущее и вскоре придумал, куда вложить деньги: без лишних разговоров друзья зарегистрировали в мэрии города фирму «Стальной конь». Дело в том, что автомобили не могли сравниться с конной повозкой по скорости передвижения, зато запросто обставляли ее по грузоподъемности. Фирма «Стальной конь» была ничем иным, как фермой по производству тяжеловозов, которые, будучи запряженными в экипаж вместо обычных лошадей, могли бы составить здоровую конкуренцию этим грязным монстрам, пожирающим нефть. Ферма была построена, молодые тяжеловозы, выписанные из России, успешно размножались, на первые прибыли была закуплена партия новых жеребят, через год фирма «Стальной конь» взяла крупный кредит на постройку коневодческих ферм по всем северным штатам, но внезапно все кончилось… Мир как будто бы сошел с ума: всюду начали строиться механические мастерские, производящие автомобили, с каждым годом они становились все легче и быстрее, в довершение всего, тяжеловозы фирмы «Стальной конь» заболели ящуром и умерли… И тут нагрянули рэкетиры из Чикаго, требующие возвращения кредита. То, что осталось от фирмы, удалось сбыть по дешевке, Чук купил себе заброшенную хижину на окраине города и вместе с потрясенной Ребеккой перебрался туда, а Гек, не обремененный семьей, подался искать счастья на Аляску. Чук был полностью деморализован: ему постоянно снился сундучок индейца Джо, и он никак не мог взять в толк, просыпаясь, куда делись его деньги. Он стал сильно налегать на виски, и в течение пяти лет превратился в хронического пьяницу. Глядя на себя со стороны, в минуты просветления, он не мог понять, как это могло с ним случиться — ведь он так смеялся в свое время над папашей Финном, и клялся себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не станет таким же как он… Казалось бы, подобная судьба ожидала не его, а как раз Гека, по неумолимому закону преемственности, но всё случилось наоборот, будто бы они поменялись местами, будто бы Гек пришел к нему ночью, во сне, распорол его, как Страшилу, и выпотрошил, и сам потом влез в его шкуру, и зашил изнутри… Однажды Том (после отъезда Гека его уже никто не называл Чуком) хлебнул не только лишку, но и хлебнул какого-то фальшивого, у цыган по дешевке взятого виски. Его еле откачали тогда, и, хотя сама жизнь была спасена, ноги так и остались неподвижны, навсегда подружившись теперь с креслом-качалкой, с креслом-каталкой… — Ты кого ищешь, коза? — спросило кресло-каталка, подкатив к креслу-качалке. — Тебя, — застенчиво отвечало кресло-качалка. Это уже был, соответственно, сон… Новые известия Следующая телеграмма пришла через три дня. Рассыльный вручил ее Ребекке с обычным почтением: все мальчишки знали об удивительных приключениях дяди Тома в детстве, гордились, что такой человек живет городе, и водили сюда малышей, чтобы показать его хижину. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, МИЗУРА, ТОМАСУ СОЙЕРУ. ПРИОБРЕЛ ЗНАЧИТЕЛЬНУЮ ВЕЩЬ. ЗАДЕРЖИВАЮСЬ ПЕРЕПРАВКОЙ ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ. ОБНИМАЮ ОБОИХ. ГЕКЛЬБЕРРИ ФИНН. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. Эту телеграмму Том прочитал сам, укрепив на носу черепаховые очки с толстыми стеклами. Зрение его село не просто от старости — в этом повинна была все та же злополучная бутылка виски. — Хотел бы я знать, что это за крупную вещь мог взять Гек в России? Там разве, вообще, водятся крупные вещи, которые стоило бы перевозить через океан? — Может быть, это лошадь? — предположила Ребекка. — Лошадь он бы не назвал вещью. И с чего бы ему покупать именно русскую лошадь? — Уж не знаю. Может, тяжеловоз какой-нибудь… На слове тяжеловоз Том вздрогнул всем телом, изогнувшись на кресле-качалке, словно на электрическом стуле. Однако, Ребекка, похоже, говорила без всякой иронии: так, сорвалось… — Нет, — вздохнул Том. — Это не лошадь, как пить дать. Может, какая-нибудь большая и ценная статуя? Я слышал, у них там всюду в полях большие каменные статуи стоят, бабы называются. — Том, ты в своем уме? Зачем ему эта баба? — А ты хорошо слышишь, старушка Бекки? Я же сказал: большая и ценная. Как вложение капитала, естественно. Впрочем, что зря гадать? Я бы сейчас поспал немножко… — Спишь все и спишь только. Спишь и ссышься. И больше никакого толку… Сон Тома Сойера Ему приснилось, что судно, на котором возвращался Гек, столкнулось с айсбергом. Сам он там тоже присутствовал, но находился вне событий, так как его задача была честно и качественно снять об этом грандиозном событии документальную фильму. Подобная увлекательная фильма, пущенная в оборот по всему миру, должна была принести Тому очень большие деньги. В руках у него была портативная кинематографическая камера, и он энергично крутил ее ручку, за несколько часов до катастрофы снимая общие и крупные планы пассажиров. Непосредственно перед столкновением ему пришлось забраться на мачту, чтобы запечатлеть момент, когда впередсмотрящие заметят, наконец, приближающийся айсберг, а затем что есть мочи бежать в рулевую рубку, чтобы снять первые впечатления штурмана и капитана. Рискуя здоровьем, а порой даже жизнью, Том пробирался в самые опасные уголки огромного лайнера, снимал, как вода затопляет машинное отделение, как мечутся по каютам люди, пытаясь спасти свой жалкий скарб… Гек тем временем тоже не тратил силы зря: он пробрался на камбуз, разделся донага и густо намазался гусиным жиром. Затем, снова одевшись, натерся гусиным жиром поверх одежды. Найдя в шкапчике подходящий поварской костюм, он натянул его вторым слоем и снова намазался гусиным жиром, и так несколько раз, постоянно увеличивая размер поварского костюма, пока, наконец, не затрещал по швам костюм самого толстого повара. Когда на палубе началась паника, Том был в первых рядах: брал крупные планы. Вот состоятельная дама — не спеша, с достоинством заходит в шлюпку (маленькая ножка робко пробует дубовый борт), вот женщину с грудным младенцем тычком швыряет на палубу пьяный матрос (ребенок стукается головой о доски и внезапно перестает кричать), а вот и пикантная ситуация: средних лет господин, спрятавшись в гальюне, переодевается в дамское платье (деталь: кружевной окровавленный платочек…) Том и Гек были самыми заметными из числа тонущих пассажиров. Том, быстро, словно транзистер, перебегая с места на место, бойко, энергично стрекочет своей камерой. Гек, важный, неимоверно толстый, словно водолаз, ходит, переваливаясь, по палубе, в ожидании скорого погружения. Сходство с водолазом подчеркивается еще и тем, что Гек напялил себе на голову несколько, также слоями промазанных жиром поварских колпаков, один другого больше, прорезав в них кухонным ножом дыры для лица. Том же, повиснув, как лемур, на фальш-стакселе, снимет потрясенные лица поваров — тех несчастных, чьи это были костюмы, тех глупых, кому суждено погибнуть в ледяной воде, поскольку в их темные головы не пришла эта спасительная мысль… Вот изящный, женственный нос судна медленно погружается в воду, умный Гек, махнув на прощанье рукой, прыгает за борт и, подскакивая на волнах, как большой белый поплавок, медленно движется на запад, где в полумиле от тонущего судна сгрудились шлюпки тех, кто уже успел спастись. Том, перегнувшись через борт, снимает на пленку плывущего друга… Вот судно встает почти вертикально, и незадачливые пассажиры карабкаются по палубе вверх, облепив корму, как муравьи ветку, и Том карабкается с ними, заглядывая объективом в их тревожные лица. Объектив, надо заметить, был сделан на заводах Цейса и, с достаточно грамотным применением насадок, мог взять крупно любую деталь, например, человеческий глаз с горящей в уголке слезой… Но чу! Корпус судна трещит, ломается надвое, Нос быстро уходит под воду, корма с размаху падает, подымая сонмы брызг, затем встает на попа и стремительно погружается, а Том все стрекочет и крутит, надеясь поймать последние моменты — какой-то человек навеселе протягивает ему фляжку виски: Хлебни! — Том отмахивается: Некогда! — к тому же он знает: это оно, то самое цыганское виски, от которого у него отнимутся ноги, и Том продолжает крутить, даже когда оказывается в воде и судно скрывается в пучине, и он успевает снять несколько сенсационных метров даже сквозь темную воду… Кончено. Вокруг обломки, масляные пятна, пустые бутылки, тряпье, гандоны. Тонущие цепляются друг за друга, кричат, хватаясь даже за самого Тома… Он сворачивает цейсовский объектив, зачехляет камеру и просыпается. И тут же начинает шарить по своему клетчатому пледу, в поисках камеры, пленки, в поисках денег, которые эта пленка могла бы ему принести, но руки натыкаются только на клетчатый плед, мокрый, вероятно, от той же ледяной океанской воды… И, окончательно проснувшись, Том жалобно и тихо воет. Вновь европейские вести — Том! Телеграмма! Молния! Он уже садится на корабль… — Судно, Бекки, судно. Корабли бывают только военные. Ну-ка, дай взглянуть. Или, лучше, прочти. Хотел бы я знать, сколько стоит такая телеграмма? Неплохо же подзаработал за океаном старина Гек… Волнуясь и дрожа телеграммой в руках, Бекки торжественно прочла: — Санкт-Петербург, Мизура, Томасу Сойеру. Удалось уладить отправку груза трюме корабля. Груз не говорю. Сюрприз и подарок. Гекльберри Финн. Лондон. — Вот видишь! — торжествуя, воскликнула Ребекка, — Корабля — пишет. Гек врать не будет, факт! — Корабля, бля… — пробурчал Том. — Это, значит, подарок. Большой такой… Что бы это могло быть? — Наверное, это какая-нибудь огромная бочка. Может, это такая большая бочка русского меда, или русской клюквы, селедки… — Или огурцов, или сбитня, или всего вперемешку… — Вдруг это какое-нибудь особое кресло-каталка? — Или качалка… Именно! Такая самодвижущаяся каталка. Я понял, что это такое. Ребекка, это — автомобиль! Супруга покрутила пальцем у лба: — Ты знаешь, глупый, сколько стоит автомобиль? — Мне ль не знать? Значит, так ему подфартило в этой Азии. — Да, но не настолько же, чтобы купить автомобиль, тем более — дарить его кому попало. — Это я — кому попало? — Том вдруг схватил свою палку и коротко, но чувствительно огрел жену по хребту. Взвизгнув, Ребекка отскочила прочь: — Ну, погоди у меня! Следующий раз я тебе твои ссанки-сранки вот как постираю. Голым теперь будешь сидеть. Ничего, — пробурчала она как бы про себя, — Недолго уже осталось. — Как так — недолго осталось? — встрепенулся Том. — Что ты хочешь сказать? — Да ничего страшного, дорогой. Вот приедет Гек, и ты увидишь — все изменится, — сказала Ребекка, опустив глаза, и быстро вышла из комнаты. — Бекки! — криком остановил ее Том уже на лестнице. — У нас что — совсем уже нет денег? — Совсем, Том. Даже на соль — нет. — А что — Дядя Сэм в этом месяце не прислал нам денег? — взмутился Том. — В этом месяце, — тихо и зло сказала Ребекка, — исполнится два года, как дядя Сэм умер. И не притворяйся больше, что ты об этом не помнишь, Томас Сойер. — Я не притворяюсь, Бекки, я правда забыл. Теперь вспомнил. Сэм умер в год кометы. А комета предсказывает войну. И если Сэм предсказал комету, то значит, Сэм предсказал и войну. То есть, если начнется война, то Сэм в ней и виноват. Я все вспомнил, Бекки. Том тяжело задумался, грызя дужку своих черепаховых очков. Он сидел неподвижно довольно долгое время и, наконец, как-то плавно, незаметно для себя, заснул. Очки скользнули ему на колени, на неизменный клетчатый плед, затем — скользнули на пол, но, к счастью, не разбились — лишь коротко скользнуло в толстых цейсовских стеклах бледное отражение чьих-то внимательных глаз… Сон Тома Сойера Это был жуткий, удивительный каскад неисполненных желаний, несбывшихся надежд. Ему приснилось, что Гек действительно купил автомобиль, и вот Том, счастливый, часто попукивая грушей, едет по городу, и все оглядываются на него, затем он выруливает за окраину, стремительно мчит по шоссе, и вьется за ним его длинный голубой шарф… Но вдруг мотор начинает чихать, глохнет, машина останавливается… Том вылезает, морщась, обходит свою большую машину, открывает капот… Но что это? Ужас, он не верит своим глазам! Вместо мотора под капотом сидит скорчившийся Джим, он чихает, простирает руки, просит пить… Ужас охватывает Тома, так как он вспоминает, что старина Джим давно умер. Том бежит по шоссе, часто оглядываясь, машина захлопывает капот и, медленно разгоняясь, движется за ним… В такие моменты обычно просыпаешься, но Том продолжает спать, только попав в другой, еще более далекий сон. Ему снится, что он опять отправился на поиски клада, но клад на сей раз необычен: он не спрятан глубоко под землей, как большинство нормальных кладов, а лежит, запертый в сейфе, в одном из городских банков. Чтобы добыть его, Том надевает на голову черную маску, за пояс сует кольт… Ему кажется, что он делает что-то не то, не просто ищет клад, и ищет его как-то не так, и вовсе он не кладоискатель, а кто-то другой, только он никак не может вспомнить — кто… Том взламывает запор на решетчатой двери, открывает цифровой замок сейфа, тянет тяжелую стальную дверь… Но что это? О, ужас! Вместо обещанного сундучка в сейфе лежит голова Джима, и даже не лежит, а стоит на перерубленной шее, в луже запекшейся крови, мало того, голова эта раскрывает глаза и говорит глухим голосом: — Хочешь немного моего дерьма, Томми? Что это? О чем это он? Откуда у головы может быть дерьмо, если у нее нет жопы? Сорвав свою жалкую маску и бросив оружие, Том скатывается по лестнице, распахивает дверь, надеясь увидеть за ней заветное кресло-качалку, но кошмар неумолимо продолжается… Ему снится, что они опять втроем на острове: Том, Гек и Джим. Они лежат на песке, обсуждая план предстоящего похода, слышен шум прибоя, в руках у каждого маленькая бутылочка золотистого эля… Мертвый Джим берет в руку раковину, тычет в нее пальцем, объясняя, что на тайном языке вуду такая раковина означает сердце и означает смерть, именно так, два в одном — сердце и смерть… Джим подносит раковину к своему мертвому уху, слушает и вдруг с отвращением отбрасывает раковину прочь. — Говорят, что наша жизнь сломает, кого угодно, а я скажу вам, что это только так кажется. Вся наша жизнь — дерьмо. Том встает, пытаясь убежать, потому что больше не может видеть мертвого Джима, но… Что это, что? До сих пор он думал, что они лежат на песке, на золотом пляже у Карибского моря, но оказалось, что они едут в поезде, на какой-то платформе, полной песка, и шум прибоя обращается в стук колес… Но и тогда Том не просыпается, уютно покачиваясь в своей качалке, нет, он попадает в еще более страшный, совсем уж дремучий сон. Теперь ему предстоит дуэль, и его противник — не кто иной, как Гекльберри Финн. Один из них должен умереть. Способ — сабли. — Не угодно ли вам примириться, господа? — спрашивает секундант, но Гек лишь высокомерно усмехается в нос… Том смотрит по сторонам: какое счастье! Нет ни Джима, ни его головы. Взгляд натыкается на Бекки, сидящую в большом черном автомобиле, и он понимает, что все это чушь, дешевая подделка, потому что кто позволит женщине присутствовать на поединке? Вот секундант открывает футляр, где должна быть его шпага, но… Ужас, ужас и ужас! Вместо шпаги в футляре лежит голова Джима, она шоколадного цвета, более того, она и сделана из шоколада! И все молчат… Все смотрят на него пристально, испытующе: им важно знать, как он поведет себя в этой ситуации. И тогда Том небрежно, с невозмутимым видом протягивает руку, отрывает у головы Джима ухо, кладет себе в рот, жует… — Это очень вкусно, попробуйте, ребята, — говорит Том с полным ртом, оторвав у головы Джима нос и призывно поводя им в воздухе… Все это стоит ему чудовищного самообладания, ведь ясно, что голова Джима может в любой момент укусить его за палец, но происходит нечто еще более страшное, неожиданное — голова Джима, оказывается, только притворяется шоколадной, а на самом деле — вся она слеплена из дерьма… Том просыпается. Он сидит в своем кресле-качалке под клетчатым пледом. Он сидит на открытой веранде дешевой таверны, и вокруг полно негров. Том с ужасом понимает, что и он тоже теперь — негр. Вот откуда эти черные сны… Но если он негр, то у него должен быть хозяин. Том оглядывается по сторонам, но вокруг одни только негры, головы негров до самого горизонта, как кочки на торфяном болоте… Вдруг появляется Бекки, стройная, юная, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, в шляпе с траурными перьями, она идет по лестнице вверх, видны ее розовые икры и край кружевных панталон… — Ну, я пошел, — говорит Том, вскакивает на удивленье легко, устремляется за тонкими переливами шелка и выпуклыми бликами, за платьем, полным листьев и цветов. — За такой бы и я — хоть на край света! — комментирует какой-то негр с кроличьими глазами, а Том, уже с теплом в паху, бежит упруго за своими осами и драконами, за маятником складки, за своим страусом, и Ребекка трется попкой о перила, призывно оглядывается, мелко семеня языком… Но что это, что, что — это? Бекки сворачивает направо, Том — налево, он выбегает на балкон, приваливается к перилам, берет какую-то коробку… Боже, почему ему так захотелось есть, ведь он только что хотел совсем другого? Почему он должен именно сейчас — есть? Почему он должен есть именно — это? Том слишком хорошо знает, что в коробке. Это небольшая, сильно уже съежившаяся, сушеная голова Джима, коричневая, как смоква, твердая, как прошлогоднее дерьмо… Его начинает рвать, как тогда, на острове, после первой в жизни трубки. Рвет желчью и кровью, рвет собственными кишками, рвет табаком и селедкой, рвет червем и тараканом, рвет даже дерьмом, как саранчу, — прямо на эти серенькие парусиновые штанишки… Вот когда он действительно просыпается, и перед ним стоит Ребекка и, тряся седыми буклями, тычет в него пальцем, не находя слов от ярости. — Ты… сы… — шипит она. — Сыты… сты… Но тут ее волосы обваливаются, обнажая гладкий белый череп, лицо вытягивается, под верхней губой показываются розовые десна козы… Том и вправду просыпается, наконец. — Ты сытый? — спрашивает склонившаяся над ним жена. — А то я сготовила ужин. За солью вот в лавку сбегала, ты ж не можешь без соли. Панталоны тебе я потом сменю, покушай пока. В руках у нее поднос, на нем голова Джи… Нет, это всего лишь супница. Ребекка ставит поднос на стол, раскладывает тарелки, разливает половником суп, подвигает по столу солонку. Том солит свой суп, а Ребекка свой — нет, потому что вот уже полгода, как врач запретил ей соль. — Почему ты так на меня смотришь? — нахмурился Том, перестав жевать. — Ты что-то скрываешь, дорогая Бекки. Может быть, пока я спал, пришла еще одна телеграмма? — Нет, — сказала Бекки, отведя глаза. — Не было больше никакой телеграммы. Последние известия Ребекка солгала мужу насчет телеграммы: телеграмма была. Ребекка свернула ее и засунула себе за край чулка. Шероховатый лист терся о кожу и напоминал о себе при каждом движении. Но Ребекка не считала нужным показывать мужу эту телеграмму. Вот что было написано на шероховатом листе: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, МИЗУРА, ТОМАСУ СОЙЕРУ. НА ВСЕХ ПАРАХ ЛЕЧУ ДОМОЙ. ПОБИЛИ МИРОВОЙ РЕКОРД СКОРОСТИ. КОРАБЛЬ БЕРЕТ ГОЛУБУЮ ЛЕНТУ АТЛАНТИКИ. ГРУЗ ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ. ПЯТНИЦА УТРО ОБНИМУ ОБОИХ. ГЕКЛЬБЕРРИ ФИНН. БОРТ ПАРОХОДА «ТИТАНИК». Здесь, впрочем, как и в любом другом месте, можно оборвать эту грустную повесть о Сойерах, супругах Томасе и Ребекке, ибо все уже ясно, расставлены все точки над «i», или, как сказал бы Гекльберри, с долгой русской привычкой, — точки над «ё». Может быть, когда-нибудь после я сочту небесполезным снова заняться историей изображенных в этой книге мужчин и женщин и погляжу, какие вышли из них старики… Впрочем, зачем откладывать в долгий ящик, ибо вот же они, здесь — старики… Последнее средство Глубоко задумавшись, Ребекка стояла посреди кухни. На сей раз она бросила в плошку с солью не две, а четыре унции селитры, и муж ел с аппетитом, но даже при такой пропорции, сердце его будет работать еще несколько недель или даже месяцев, а Ребекке захотелось овдоветь немедленно. Оставалось только одно средство — спорамин. Ребекка хранила спорамин в чулане, на самой верхней полке, поэтому ей пришлось подставить скамеечку, чтобы взобраться туда и достать. Склянка стояла в углу, заваленная связками чеснока, прячась не от каких-либо посторонних глаз, которых здесь давно уже не было, а от самой Ребекки Сойер. Как ни гляди, а спорамин был самым настоящим грехом, в то время как селитра, подаваемая на стол незаметно, к тому ж, вместе с солью, даже как бы и не елась впрямую… Ребекка не могла объяснить себе этого, но сердцем чувствовала, что и по-христиански, и по-человечески была более права селитрой, чем спорамином… Нога соскользнула с заплесневелой доски, и Ребекка растянулась на полу. Пол в чулане был также подернут плесенью, прямо перед глазами, поблескивая, о чем-то важном беседовали две мокрицы, быстро шел мимо ее щеки, как мимо высокой трещиноватой стены, серый могильный паук… Мелькнула коварная мысль: вдруг склянка разбилась, и тогда ей не надо будет… Нет. Склянка лишь спряталась за медным ведерком с метлой. Вся эта грязь и слизь развелись давно — с тех самых пор, как пришлось продать служанку, которая знала старинные негритянские заклинания и умела заговаривать плесень, пауков, тараканов. Она умела заговаривать кур в курятнике и бобы в огороде, когда еще были куры и когда Сойеры могли себе позволить эту роскошь — выращивать бобы. Она умела лечить болезни, вылепив из глины куклу… Ребекка поправила резинку чулка, рука задела шуршавую телеграмму. — Голубая лента Атлантики, — вздохнула она вслух. — И все-таки корабль, а никакое не судно… Войдя на кухню, Ребекка принялась готовить пилюлю. Она высыпала несколько крахмальных облаток на ладонь, таких желтеньких, в которых Том принимал снотворное, и на всякий случай заполнила порошком две штуки. Присев на лавку, зажав готовые пилюли в кулачок, а кулачок — между колен, задумалась… Гек приезжает завтра утром. Он опять, как и десять лет назад, увидит чужую жену и больного друга. Все начнется сначала: короткие тайные встречи — тут, в этом чулане, на лестнице, или в курятнике за домом, полном куриных привидений, но там хоть можно будет лечь, правда, соседи, или сорванцы-мальчишки… О, если бы мистер Клеменс прожил еще несколько лет, пока с Томми все не кончилось само собой! Старый добрый дядя Сэм… Он присылал достаточно денег, чтобы прокормить не только служанку, но и кур, гусей и даже — саму свинью… И никакой плесени, никаких тараканов, никакой соли, а если заболит голова — старая ведьма сделает куклу… — Кукла! — вдруг вскрикнула Ребекка. — К дьяволу спорамин, прости меня Господи! Надо просто вылепить куклу. Она бросила пилюли на полку, те покатились и замерли рядышком, сверкнув, как два зрачка, и будто бы глянули на нее… Подбежал таракан и деловито понюхал пилюли. Ребекка схватила с полки жестяную миску и кинулась в огород за глиной. Страшная черная глина Глина была скользкой и липкой, она просачивалась меж пальцев пластами, как из-под плуга земля… Ребекка согрела котелок воды, чтобы не застудить руки, и ловко замесила свое черное тесто. Она хорошо знала секрет куклы, еще с детства, когда подсматривала за неграми на заднем дворе отцовского дома. Негры собирались во дворе и лепили свои страшные куклы, нашептывая заклинания. Затем негры кололи и резали свои куклы, плясали вокруг них, приходя в экстаз. Кончив с куклами, негры занимались любовью на земле. Главным в кукле было, конечно, то, что колдовать с ней можно лишь то тех пор, пока кукла не высохла. Посчитав на пальцах, Ребекка скатала шесть шариков. Из самого большого она вылепила туловище, из самого маленького — голову. Остальные пошли на ручки и ножки. В довершение своей работы она воткнула в кукольное лицо глаза — те самые пилюли, которые подмигивали ей с полочки, подсказывая, как надо с ними поступить… Ребекка была не лучшим скульптором, и кукла получилась неважной: маленькое туловище на массивных ногах, короткие ручки, крупная, шишковатая голова и глаза — огромные, золотистые, будто это была и не кукла вовсе, а какая-то муха… Несмотря на все эти странности, кукла ей нравилась: Ребекка взяла ее на руки и, зажмурившись, прижала к груди. Ей так и не удалось забеременеть за всю свою женскую жизнь — ни от Тома, ни от Гека, ни от полдюжины других мужчин, и ее невостребованное материнское чувство проявлялось порой самым неожиданным образом: она могла, например, приласкать ощипанную курицу, прежде чем выпотрошить и расчленить, или рыбу, прежде чем бросить на сковородку, или даже баюкать брюкву, прежде чем перетереть ее в стружку… Ребекка усадила куклу на дно молочного ковша, прилепив ее спиной, отступила на шаг, нахмурилась… Нет, это был не Том: чего-то ему не хватало — чего-то такого неуловимого, легкого, и не в самом кукольном облике, а где-то вокруг нее… В прихожей завозились часы, Ребекка сосчитала удары, и на последнем, девятом ударе ей стало вполне понятно, что надо дать кукле, чтобы она ожила. Она ясно представила себе эту вещь, только забыла, как она называется: какое-то французское, что ли, слово, что-то от винограда и отца… Подымаясь по лестнице, Ребекка бросила благодарный поклон семейной реликвии — старым напольным часам судьи Течера, сквозь мутное зеленое стекло, за которым двигался, мерно наращивая время, призрачный маятник, бесстрастно отмахавший и детство, и молодость, и старость. Последний сон Тома Сойера, рассказанный им своей супруге — Кошмар, Бекки! Ты даже представить себе не можешь, какой это был ужас. — О, дорогой! Я так привыкла к твоим снам, будто они уже снятся мне самой, — Ребекка покосилась в сторону письменного стола, пытаясь отыскать среди груды хлама вещь, которая была нужна кукле. — Мне приснился Робинсон, — значительно сказал Том. — Робинсон Крузо? На острове? — не поняла Ребекка. — Нет, доктор Робинсон, тот самый, которого зарезал индеец Джо, помнишь? — Не очень. Это на самом деле было, или в книжке только? — Ребекка беспокойно шарила взглядом по куче мусора на письменном столе. — И в книжке и на самом деле, — сказал Том. — У тебя что — провалы памяти? — Какие провалы? — Провалы, ямы, то есть. Доктор Робинсон тогда привел двух бродяг, выкопать на кладбище яму, ему нужно было тело для подпольного анатомического театра. И старина Джо, царство ему небесное, зарезал его на месте, как свинью. — Том, — тихо сказала Ребекка. — Я вспомнила. Этого никогда не было. Том устало вздохнул, как всегда вздыхают человеку, которому трудно объяснить самые простые вещи: — Бекки, мы с Геком пошли на кладбище, с дохлой кошкой, сводить бородавки. И тут… Ты послушай! — Том взял с этажерки изрядно потрепанную книгу, полистал… Меж тем Ребекка украдкой осматривала комнату. — Том, — сказала она. — Если об этом даже и написано в книжке, то это вовсе не значит… — Вот! — перебил ее Том. — Дядюшка Сэм не даст соврать. Слушай: — Господи, Том, они идут! Они идут! Это они! Что нам делать? — Не знаю. Ты думаешь, они нас увидят? — Ох, Том, ведь они видят в темноте, как кошки. И зачем только я пошел! — Да ты не бойся, Гек… Может, они нас и не тронут. Ведь мы ничего плохого не делаем, ведь мы будем сидеть тихо-тихо, может, они нас и вовсе не заметят… — Том! Опомнись! Вовсе не обязательно, что все это было на самом деле, даже если так написано в книжке у мистера Клеменса. — Да? Ты хочешь сказать, что старик все это придумал? Так почему же тогда я сам это помню? — Потому что ты слишком много читаешь эту книжку. И не читаешь больше ничего другого, даже Библию. — Врешь! Я очень хорошо помню, как мы с Геком пришли на кладбище. С нами была дохлая кошка. Потом появился доктор Робинсон и эти двое. Потом доктор стукнул Мефа Поттера доской от гроба. Потом индеец Джо всадил нож Мефу Поттеру… то есть, тьфу! Доктору Робинсону в грудь по самые яйца, то есть… я хотел сказать — по самую рукоятку. Потом… Если не веришь, давай спросим самого мистера Клеменса. Кстати, я постоянно читаю Библию на ночь. Том не на шутку разволновался, Ребекка внимательно осматривала его лицо: не показались ли уже пятна… — Мистер Клеменс умер, — жестко и тихо сказала она. — А доктор Робинсон до сих пор жив, он прописывает тебе пилюли. Ты все перепутал, Том. Гек мне рассказывал… Вы действительно носили ночью на кладбище дохлую кошку, чтобы свести бородавки, чуть не наложили в штаны от страха, когда вспорхнула сова, бородавки так и остались на месте, а вы убежали домой. — Доктор Робинсон жив, ты говоришь… — нахмурился Том. — Он снился мне только что. Снилось, как будто этот Робинсон купил отель в глуши и заманивает туда проезжих. Это, конечно, молодые парочки, которые хотят, ты сама знаешь что. За ужином им подсыпают снотворное и потом, в задней комнате, доктор устраивает анатомический театр. Каждую ночь он режет и режет на куски человеческие тела, и их пребывает все больше и больше… — Замолчи, Том! — Нет, слушай! И вот мы с тобой приехали в этот отель. Вспомнил, как он назывался: «Медовый месяц». Это как раз, чтобы привлекать парочки. И вот мы с тобой поужинали и ложимся в постель… — Ох, не надо этих подробностей! — Каких подробностей? — Про постель. — А про мясо? — Боже мой, мясо! Сколько лет мы не ели мяса! — Про наше мясо. Твое и мое мясо. Доктор Робинсон полосовал людей на мясо, Бекки, на мясо! На мясо… Ребекка, наконец, нашла, что искала. И сразу, как только увидела, вспомнила, как называется эта вещь — пресс-папье! Оно стояло на низком столике позади кресла-качалки: похоже, Том взял его, чтобы колоть орехи… — Мясо, мясо, мясо… — туда-сюда раскачивался Том, впадая в бормочущее забытье, и Ребекке ничего не стоило обогнуть его с запада и, пятясь, нашарить и цепко схватить пресс-папье. Страшная черная кукла — Прости меня, дорогой, — сказала Ребекка, держа пресс-папье щепотью за точеную ручку. Том сидел неподвижно, вытаращив остекленевшие глаза куда-то на кончик своего носа, по которому ползала огромная, в полноса, муха. Эта была жирная черная муха с золотистым брюшком, она похотливо терла ручками, переступала ножками, топталась другими своими конечностями и настолько была полна жизни, движения и силы, что Том со своим жалким носом казался еще неподвижней, черней и страшней. Пресс-папье представляло собой мраморный полукруг, в который был вбит медный штырь, на который была надета точеная, как уже говорилось выше, буковая ручка. Бук — это дерево, которое в изобилии произрастает на западе Мизуры, там, где равнина начинает сначала лениво холмиться, затем — как бы все чаще и чаще работая ягодицами, взбираться в чистоту и синь Скалистых гор. Ребекка осторожно поставила пресс-папье на кухонный стол и толкнула. Прибор часто закачался на плоскости, уминая, как гигантский космический жернов, невидимых существ, которые, говорят, живут повсюду, но только, чтобы разглядеть их, надо воспользоваться специальным прибором из стекол. Ребекка видела их в детстве, когда их водили из школы в городской музей, но она до сих пор не верила в их существование, полагая, и — как знать? — может быть, вполне справедливо, что все они живут только внутри этого противного прибора. — Том, дорогой! Вот-вот все кончится, для тебя и для меня. Признаться, я разыграла тебя тем, что доктор Робинсон лечит тебя и прописывает тебе пилюли. Он умер давно, и его действительно зарезал индеец Джо, там, на кладбище. Этот случай мистер Клеменс как раз описал правдиво. Вот где он действительно приврал, бедняга, так это как мы с тобой писали какие-то слова на грифельной доске, а потом целовались… Вот уж чего на самом деле не было. Когда мы с Геком в первый раз делали сам знаешь что, а вы с Джимом подглядывали в щелочки, а потом ты пригрозил, что все расскажешь моему отцу, если я не выйду за тебя замуж… Да, мистер Клеменс был слишком добрый и порядочный человек, чтобы написать в своей книге такое. Он был слишком порядочный, чтобы написать правду. А мы люди простые, ведь правда, Том? Том сидел в той же скучной позе, привалившись спиной к ободу миски. Он уже спал, и, конечно, видел какой-то сон. Ему снился остров, полный солнца и чудесных птиц; сокровища были уже собраны и увязаны в большие холщовые мешки, а над горизонтом, чуть различимые, поднимались, неумолимо доказывая выпуклость планеты, три синеватых мачты, — так представила себе Ребекка этот, самый последний, сон Тома Сойера… Она взяла мужа на руки, согнула в поясе (сзади почему-то немного треснула спина, но Ребекка сразу ее подлечила, лизнув палец) и ляпнула его попкой на пресс-папье. Том закачался, покойно и тихо. — Я люблю тебя, милый мой, славный мой мальчуган, — сказала Ребекка и быстро воткнула самую толстую из своих игл в мягкую глину груди, прямо в глиняное сердце. Потом она долго смотрела в потолок и прислушивалась. Наверху было тихо-тихо. Сон Ребекки Сойер Она не стала подниматься наверх, чтобы не мешать той тихой и грустной работе, которую вела наверху кукла. В маленькой своей гостиной Ребекка села за швейную машинку, но села вовсе не для того, чтобы шить. Сложив ладони лодочкой, она привалила голову к инструменту: сафьяновая подушка с иголками оказалась так близко от ее усталых глаз, что исчезла вовсе, в старческой дальнозоркости оказавшись лишь расплывчатым бликом света, но солнце, возбуждающее эту красоту, вскоре скрылось за крышей курятника, воздух стал медленно темнеть, катушки и шпульки оплыли и растаяли, весь мир показался вылепленным из глины… Ребекка уснула, ей снился какой-то невнятный сон: огромный корабль, идущий на всех парах через льды, голубая лента развивается на мачте, Гек машет с капитанского мостика, кресло-качалка, полная жирным мужем, как тарелка суфле, глазастая кукла верхом на пресс-папье, муха… Ребекка проснулась, с удивлением отметив, что лежит в своей маленькой спальне наверху — и когда только сумела перебраться? — очередной провал памяти, после которого окружающее кажется нереальным, будто она все еще спит, сложив ладони лодочкой на швейной машинке… Солнце обошло Землю и посмотрело в окошко уже с другой стороны, в утренней низости своей красное, словно лицо пьяницы… С таким выражением когда-то давно смотрел по утрам ее бедный муж, высовываясь из за спинки кровати. — Да, дорогой, — сказала Ребекка, обеими руками рывком распахивая газовые занавески, — дам тебе сейчас похмелиться, — и комната залилась солнечной кровью, словно бы лопнуло оно, брызнув томатной жижей и семечками… Ребекка пописала в кувшинчик, а из другого кувшинчика умылась, накинула китайский халатик и прошла в кабинет. Перед дверью она замешкалась, испытав внезапный приступ тоски и страха: на мгновение ей показалось, что за дверью кто-то есть… А за дверью уже никого не было — Том! Нет ответа. — Том, ты в порядке? Ответа нет. — Томми, ты умер или нет? Ребекка стояла посреди комнаты, сосала палец и смотрела на мужа. Две крошечные слезы выползли из ее глаз, она обмахнула лицо рукавом. Ей не хотелось прикасаться к телу, она знала, что муж холоден, как лягушка, а она с детства боялась лягушек и жаб, и еще она боялась тритонов, улиток, слизней, а также — змей, в том числе и безобидных ужей, каракатиц, даже когда их подавали жареными, боялась она и мышей, которых мальчишки любили крутить на веревочке, и только рыбу, мокрую скользкую рыбу, почему-то совсем не боялась она, и даже любила гладить ее и ласкать, холодную, перед тем как бросить на сковородку… Том сидел неподвижно, в той же позе, что и всегда, будто спал, до подбородка укрывшись клетчатым пледом. Возможно, он отошел внезапно, во сне, и Ребекка с грустью подумала, что он уже никогда не расскажет ей своего последнего сна. Ей было жарко. Она стояла в дверном проеме и часто-часто обмахивалась веером, где на костистом остове мелькал, словно в синематографе, желтый огнедышащий дракон. Нерасказанный сон Тома Сойера На сей раз ему приснилось, что сердце его вовсе не болит. Он идет по широкой долине, окаймленной снежными горами. Вдоль дороги — цветущие деревья, увитые цветущей лианой глицинии, да, именно: виноградные гроздья цветов, но не Мизура, далеко не Мизура с ее округлыми, лесистыми, словно чьи-то волосатые зады, горами — Япония, полная ослепительных фудзиям, может быть, даже — снежноголовая Россия, или, скорее, Китай, да, Китай, потому что аллея ведет к высокой и пестрой пагоде… Том хочет сосчитать этажи сооружения, сбивается, начинает сначала. Сверху вниз этажей получается больше, чем снизу вверх, но это ничего, так оно и должно быть, — подсказывает недремлющий шериф сновидения, потому что в разных странах этажи считаются так и эдак, но Тома беспокоит другое: что? — что это там висит на самой вершине пагоды, висит и тихонько звенит, в эмалевом небе красное, словно солнышко на закате? Том пригляделся — сердце! Да, это сердце из красного китайского фарфора, и это не просто какое-то условное сердце, а настоящее, его, Тома Сойера сердце, и вдруг ему становится ясно, почему оно теперь не болит — не болит, потому что висит и звенит, потому что оно — колокольчик фарфоровый, и больше ничего! Да — оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае на пагоде пестрой… Висит и тихонько звенит. Точно. Том суется в левый нагрудный карман, где он обычно носил свое сердце, и правда — пуст его черный карман! Но кто это? Что это, кто это — там сидит на поляне: такой маленький и кувшинный, с поджатыми ножками, будто и правда кто-то накинул пестрый платок на кувшин… О, да! Это же она — китаянка… Кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, сидит на поляне перед пагодой в самом центре Китая и тихо без мысли, без слов внимательно слушает тихие-тихие звоны сердца Томаса Сойера, которое больше совсем не болит… Прелесть! Она совсем девочка еще: сидит и сосет палец… Вот поднимает руку, смахивая прядь со лба — еще одним знакомым жестом, и будто попутно срывает кожу с лица, открыв другое, истинное свое лицо: это Бекки и никто другой! Ребекка Сойер. Бекки Течер. Приехали, Том. Дразня журавлиные стаи Нельзя было затягивать с вызовом доктора, но Гек мог появиться в любую минуту, и Ребекка решила сначала привести себя в порядок. Раздеваясь, она, как всегда в такие минуты, вообразила, что ее обнажает мужчина. Проворные пальцы, будто сплетая косичку, пробежались от пупка до подбородка, развернув ее плюшевый жакет, затем ловкими круговыми движениями стянули с плеч лямки лифчика, а самые хитрые — мизинцы, якобы оставшись не у дел, невзначай прикоснулись к ее соскам… Бантик позади юбки был развязан в мгновенье ока, юбка свалилась наземь, но, в то время как материя еще успокаивалась, умножая лоснящиеся складки, ее панталончики уже сворачивались, слезая легко, словно кожа с куриной ноги. Гек скомкал ее розовые панталончики в огромной ладони, понюхал и сладостно рассмеялся… Ребекка пнула мыском свою одежду на полу, ей показалось странным, что это были плюшевый жакет и юбка, хотя с утра она надевала китайский халат: она не помнила, когда и зачем переоделась в это сальное старье… На мгновенье ей показалось, что она стоит по колено в луковой шелухе: то был недальний рецидив зрелости, ведь каких-нибудь несколько лет тому, еще будучи женщиной, Ребекка не всегда наслаждалась под собственными пальцами и, раздевая себя, особенно в периоды болезни, воображала, что чистит луковицу, а в детстве, когда юбочек было гораздо больше, она представляла себя молодой капусткой… Но вот уже несколько лет прошло, как созрело и выкатилось ее последнее пустое яйцо. Ребекка стояла совершенно голая перед зеркалом и рассматривала себя. Это была старуха. Черепашья шея переходила в тощую грудь, сморщенную, свисающую до пупка, и соски не отличались цветом от всего остального, словно зеркало с годами испортилось и замутилось сверху вниз. Живот выглядел странно синим, вздутым, как у беременной, а в пупке скатался черный войлочный шарик, будто бы там жил паук. Ноги, сначала довольно полные и ровные, вдруг распухали коричневатыми коленками, неожиданно утончаясь книзу, словно и впрямь куриные лапки… Разумеется, никакому мужчине не пришло бы в голову и сердце овладеть этим телом, но Ребекка была хитрой старухой и хороша знала великий старуший секрет: брать мужчину можно только в темноте, чтобы он не увидел твоего лица, и только в одежде, чтобы он не ощутил твоей кожи. Ребекка села за туалетный столик, нетерпеливо поерзав попкой, чтобы точно попасть в углубление кресла. Она давно уже не пользовалась ни румянами, ни помадой, поэтому вещества в баночках немного подсохли. Гек должен был увидеть ее красивой и ароматной, чтобы вспомнить образ той Ребекки Сойер, какой она была десять лет назад, когда он уезжал в Россию, или даже той Бекки Течер, сорок лет назад, когда они лишили друг друга невинности. Ребекке казалось, что она не ходит, а чуточку летит, едва касаясь пола, как балерина или ангел: она не чувствовала себя молодой и упругой, она не чувствовала себя даже женщиной, слово, которое поднимало ее над полом, было — невеста. Она порылась в своем сундучке и на самом дне нашла платье. Это было лучшее ее платье, единственное, не проданное в годы нужды, платье, с которым она ни за что не согласилась бы расстаться, так как оно было нужно для одного особого, одного очень важного события… Ребекка не могла вспомнить, для какого именно события она берегла это платье и почему спрятала на самое дно сундука, пересыпав нафталином, в плотный кожаный мешочек, вместе с кружевным чепчиком и белыми бальными туфельками. О, это было платье! Очень простое батистовое платье, серое, с виду ничем не примечательное, но весьма любопытное для знатока: уж он-то бы понял, что значит и за какие деньги приобретается эта простота. Натянув материю на ладонь, он бы сразу понял, что отрез прибыл из Индии, а щелкнув пальцем по ничем не примечательной пуговице, уж точно присвистнул от удивления: не слоновая кость, переплывшая всего лишь океан, но переплывший время бивень мамонта… Только вот Томас Сойер знатоком не был и, в период распродажи всего, вплоть до исподнего, не обратил внимания на невзрачную серую тряпку. В платье, кружевном чепчике и бальных туфельках уселась Ребекка у окна, подперев голову рукой. Ей нетерпелось и ерзалось, взгляд подметал улицу, надеясь наткнуться в ее перспективе на желанное облачко пыли: казалось, она видела маленького смешного дворника вдали — в желтой дорожной безрукавке он лихо махал метлой, расчищая путь ее мечте и счастью. Они с Геком безусловно поженятся через год, когда формально закончится траур, потому что всю жизнь любили друг друга, и единственным препятствием между ними, таким запретным забором, был Том. Забор этот, правда, был не глухой, в нем находились щелочки, тайные солнечные просветы, но теперь он и вовсе повалился, гнилой, оставив после себя лишь щелочки, на весь горизонт раскрывшиеся щелочки… Мальчишка-газетчик пробежал по улице туда и обратно, что-то вопя. В их захолустье он появлялся один раз в сутки, и жители, те, которым жалко было расставаться с никелем, открывали окна и прислушивались к новостям, репетируя будущее радио. Какое-то знакомое слово дошло до ее понимания, когда голос сорванца уже затихал. Это слово было очень хорошим и теплым, и оно совсем недавно вертелось у нее в голове… Ну конечно же — «Титаник!» Ребекка увидела соседей, булочника и говновоза, мистера Бобчина и мистера Добельмана: они о чем-то возбужденно спорили, жестикулируя, словно макаронники на бейсбольном матче… Ну, да, конечно! Как она сразу не догадалась: значит, пароход и вправду, как предполагал Гек, побил рекорд скорости и завоевал Голубую Ленту Атлантики — вот о чем сегодня во всю трубят газеты… И тут, как бы в подтверждение ее мыслей, прямо под окном, прикрываясь от солнца шелковыми зонтами, прошли две пожилые дамы. Ребекка узнала миссис Бониклайдер и миссис Болеклолик, соседок, больших охотниц до сплетен и новостей. — Что вы говорите! Тот самый «Титаник»?! — воскликнула миссис Болеклолик. — О да! — с живостью ответила миссис Бониклайдер. — «Титаник» и есть. Казалось, весь мир теперь на ее стороне: все только и говорят, что о «Титанике», как если бы это не к ней, а к ним спешит на крыльях любви улыбающийся Гек. Голубая лента Атлантики Ребекка нашла ее в одной из старых шкатулок, той, что была инкрустирована ракушками с Карибского моря, и с незабытой ловкостью вплела себе в волосы, завязав сзади огромным бантом, будто поставила последний штрих. Неожиданно оказалось, что голубое ей очень даже к лицу… — И подмышками ты теперь седая, — с притворной грустью вздохнула она своему отражению. Теперь уже полностью готовая, как хорошо пропеченная рождественская индюшка, — в платье, белых туфельках, чепчике и ленте, кокетливо выглядывавшей из под чепчика, она сидела у окна, ждала и смотрела, теребила двумя пальцами свою голубую ленту, скучала, улыбалась, смотрела и ждала. Так матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига, кораблекрушением выброшенный на берег, скучает и томится, но тем не менее, уверенно прислушивается к ропоту волн и всматривается в ясную даль: не мелькнет ли там, на ровной черте, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани… Бибика Сначала она увидела черную точку, затем — темное пятнышко. Ребекке показалось, что это какое-то страшное насекомое ползет сверху вниз по стеклу… Но это был именно он — автомобиль. Чуть не раздавив одуванчикового дворника, который, слишком прытко для взрослого отскочил в сторону, крупный лиловый автомобиль, чадя, клаксоня, скрипя и припукивая, затормозил напротив, и с его подножки соскочил — в кожаном шлеме, лайковых галифе, в больших темных очках — Гек. Легко, словно балерина, Ребекка сбежала в своих тапочках с крыльца, бросилась и прильнула, плача и смеясь… — Ну-ну, — похлопал ее Гек по спине, почему-то отодвигая на дистанцию вальса. — Что ты, Гек! Теперь нам больше никто… — А ты выросла, Бекки, — сказал Гек и как-то странно, напряженно посмотрел на нее. — Или это я сам — уменьшился? Гек был смугл и сед, мускулист и поджар. В какой-то момент Ребекке показалось, что она спит, все еще спит, сложив ладони лодочкой на своей швейной машинке: ведь не может быть так, что Гек остался таким молодым и крепким, в то время как они с Томом превратились в старые развалины, причем, Том — так и вообще умер… — А у нас в России все такие, — весело сказал Гек. — Чистый воздух, здоровая пища. Старики хорошо сохраняются в этих условиях… Как китайские мумии. — О-о, Гек! — Ребекка энергично закивала головой. — Конечно же — китайские! Я ведь всю ночь сегодня только и думала — о мумиях. — Она вдруг сонно посмотрела себе под ноги и повторила заплетающимся языком: — О мумиях… Стая мальчишек, бежавших по улице за автомобилем, наконец, подтянулась. Ребекка вздрогнула: ей почудилось, что в стае крутятся, как ни в чем не бывало — маленькие Чук и Гек… — Вот это, — сказал большой, нынешний Гек, — новый автомобиль мистера Томаса Сойера. «Руссо-балт» — называется. Ты представить себе не можешь, Бекки! Одиннадцать лошадиных сил. Стальная рама. Герметичный салон. — Гек, я хочу сказать… — О, я знаю, что ты хочешь сказать. Молчи! Это подарок друга и больше ничего. — Гек, но Том сейчас… — До тридцати миль в час! Это много, Бекки. Ты и не представляешь: перевезти эту колымагу в трюме стоило чуть ли не столько же, что и… Ну, это уже мои проблемы. — Гек! — со слезами воскликнула Ребекка. — Только ты… Ты обязательно вымой его внутри. Хорошенько вымой, с песочком! Я тебе сейчас такое расскажу… Или нет. Это не для дамских ушей, — Гек оглянулся на автомобиль, вокруг уж начала собираться толпа зевак — соседи, приказчики из лавок… Автомобиль походил на жука в муравейнике. — Но это не единственный сюрприз, Бекки! — вдруг просиял Гек. — Эй, вы, там! Отойдите от двери. Самый мой главный сюрприз находится внутри… Гек подскочил к автомобилю и картинным жестом фокусника распахнул дверь. Ребекка заглянула внутрь: ноги ее подкосились. Внутри, в мягкой кожаной темноте угадывались смутные и срамные, розовые и белые, луковые и капустные формы… Там сидела женщина. — Прошу любить жаловать, дорогая Бекки. Это — моя жена. Наталья, выходи! — Я посидеть в машине, — донесся низкий иностранный голос из темноты. Дама в автомобиле — В машине, в машине, — повторяла Ребекка. — Что за слово! Фу, какая вульгарная! — Why do not You stand and go upstairs dear me wife? — обратился Гек к той, что сидела внутри, наверное, на ломаном русском. — Eby svoya mummy vzad! — любезным голосом ответила пассажирка, и Ребекка с удивлением и ужасом поняла только одно ее слово — Мумия. — Мумия! — вздрогнула она, и внезапно перед ней раскрылся весь ужас ее положения, будто она заглянула в яму, глубокую черную яму, где сидит огромная лягушка, и эта лягушка или даже жаба, которая сидит и дышит на дне ямы, и есть — ее смерть. — Мистер Финн! — подал голос кто-то из толпы зевак. — Неужели это всё правда, что пишут газеты? — Если вы про «Титаник», любезнейший, то да — сущая правда. — Ну и везет же вам, мистер Финн! — завистливо отозвался тот же голос, и Ребекка узнала приказчика из бакалейной лавки, юношу долговязого и прыщавого, который будет служить в этой лавке еще лет десять-пятнадцать, скопит небольшой капитал, откроет свою собственную лавочку, передаст дело сыну, а потом умрет году в 1958-м, изрядно и скучно пожив на свете, и в жизни его ничего не произойдет, и ничего он из этой своей жизни не запомнит… — А как же! — бодро согласился Гек. — Однажды нам с Томом крепко повезло, раз и навсегда, я считаю, в тот самый момент, когда у коляски мистера Сэмюеля Клеменса отвалилось колесо… Ребекка тайком разглядывала женщину, которая заняла ее место. Ее черты с каждой минутой все четче проступали из темноты кабины, будто таяла муть на запотевшем стекле… Она была дородная, дебелая, с большими ногами и плоским рябым лицом. Единственное, чего нельзя было у нее отнять, по крайней мере, сразу, — так это ее молодость. — Если бы у него не отвалилось колесо, — потрясая в воздухе пальцем, балагурил Гек, — то покойный мистер Клеменс, или мистер Марк Твен, как его еще называют в народе, никогда бы не постучался в дом к покойной тете Полли. И мы с мистером Томасом Сойером, ныне здравствующим, никогда бы не рассказали своих историй и не прославились на весь мир. Что ж дорогая! — обратился Гек к жене. — Ты тут немножко посидеть в машине, а я пойду проведаю старого друга, а уж вечером, непременно, мы закатим сюда с большим визитом. — Soon who a toy puddle vzad! — улыбчиво проворковала дама, воркунья, которая сидела в автомобиле. Реальность мрачнее сна — Гек! С Томом случилось ужасное несчастье! — выкрикнула Ребекка, как только они переступили порог дома. — Что, опять запил? — проворчал Гек через плечо, проворно взбегая по лестнице. — Он умер, Гек! Я убила его! — Что? Какое еще белье? Он так и мочится под себя? Не вылечила? — сказал Гек, толкая дверь. За дверью была тишина. Ребекка вошла. Том, как и прежде, сидел в кресле, опустив голову. Гек стоял перед ним, теребя в руках свой кожаный шлем. — Гек, — сказала Ребекка, — ты видишь: он умер. — Хуюмер, — внятно произнес Том. Он поднял голову и улыбнулся. В тот же миг Ребекка очнулась на полу… Пол был подернут плесенью, прямо перед глазами, поблескивая, о чем-то важном беседовали две мокрицы, быстро шел мимо ее щеки, как мимо высокой трещиноватой стены, серый могильный паук… Видение исчезло, сменившись внимательным лицом Гека. Ребекка повела глазами. Она лежала на полу, но не в чулане, как показалось сначала: рядом с мокрицами, пауками, медным ведерком и разбитой склянкой спорамина. Нет, она была в кабинете, и Гек осторожно помог ей подняться на ноги. — Испугалась, бедняжка, что я умер, — насмешливо сказал Том. — Ты и вправду выглядишь довольно страшным, дружище. — Конечно. Бекки уже несколько месяцев травит меня селитрой. — Да ну? — Ага. Она добавляет селитру мне в соль. А сегодня утром толкла на кухне спорамин. Потом занялась вуду, как негры: вылепила мою куклу и колола ее иглой. — Чем бы дитя ни тешилось… — Вот-вот. И глазами еще хлопает. Ребекка стояла, вся красная, недоуменно оглядываясь по сторонам. — О чем ты, Том? Я не понима… — Еще голубую ленту на свой веник повязала. — Ленту эту, — строго обернулся Гек, — ты сейчас же сними. — Тебе не нравится… — пролепетала Ребекка, и пальцы ее покорно принялись развязывать узел. — Потому что «Титаник» не взял никакой ленты — ни голубой, ни зеленой, ни серобуромалиновой. — Как это не взял? — возмутился Том. — Ты же телеграфировал с борта. Мы так надеялись… Ребекка наконец справилась с узлом и вытащила ленту. Волосы с шорохом рассыпались по плечам. — О «Титанике», — продолжал Гек, — уже второй день трубят все газеты. Неужели вы тут совсем газет не читаете? — Гек, нам даже газету купить не на что. — «Титаник», — сказал Гек назидательно, будто в который раз повторяя всем известную истину, — вообще не выходил из Саутгемптона. Судно, на котором мы пересекли Атлантику… — Судно или корабль, Гекки? — живо полюбопытствовал Том. — Без разницы. Как хочешь, так и называй. Этой посудиной был «Олимпик», той же пароходной компании. Полный двойник «Титаника», его предшественник. Хозяева просто поменяли одно на другое: на «Титанике» написали «Олимпик», а на «Олимпике» — «Титаник». Новый «Титаник» под видом старины «Олимпика» отправили в док, якобы на ремонт, а ржавую развалюху «Олимпик» подкрасили, повесили там шикарную люстру и пустили в плавание, как будто бы это «Титаник». Бомбу, естественно, подложили, сукины дети. «Олимпик» должен был благополучно затонуть, а хозяева — получить страховку. Но получить именно за «Титаник». Ловко придумали, молодцы! Только вот, среди пассажиров объявился один мозговитый парень из Лондона, то ли Грин, то ли Браун. Он-то и нашел в трюме бомбу. Вернее, он сказал капитану, что на судне должна быть бомба. И все мы бросились ее искать, и кто-то ее нашел. Ты, кстати, помой машину, Бекки. Я, когда бомбу искал, подхожу к своей машине, а это русская машина, она «Руссо-балт» называется… Так, вот, дай думаю, проведаю свою машину. Подошел, заглянул внутрь, а там… Гм! После скажу, это не совсем прилично… Лучше про Брауна. Получается, что этот парень всем нам жизнь спас. Он теперь на коне, его вся Америка в одну ночь узнала. Прямо в порту, как на портовый трактор забрался, и такую речь произнес, заслушаешься. Он сказал, что история с перекрашиванием — это не просто так. Дескать так и должно было быть, потому что капиталисты, мать их, мол, ёб — они всегда так… Я там не всё понял, но оказалось, будто он эту мину не просто так вычислил, а по какой-то собственной теории, хиромантии там или еще какой мантии… Этот Грей точно будет теперь сенатором. А если окажется, что он в Штатах родился — так и президентом. Ты, Бекки, иди, приготовь нам чего-нибудь пожрать, а мы с Томом пока русской водочки пизданем. — Гек, — сказал Том, когда Ребекка вышла. — Как тебе удалось заколотить столько денег? — Сам не знаю, — развел руками Гек. — Я, видишь ли, в России пирамиду построил. — Как пирамиду? С мумией? — Нет, просто пирамиду. Без всякой мумии. Мумия моя, баба скифская, вон — в машине сидит. Это трудно объяснить, Томми. Но, если ты приезжаешь в какую-нибудь глупую страну и строишь там пирамиду, то у тебя сразу образуется целая куча денег… Черт, откуда у меня эта шляпа? Только что ведь был шлем, кожаный такой, ты не видел, Том? Впрочем, без разницы, — Гек швырнул шляпу на кровать. — Расскажи в двух словах, как твои дела? — Плохо, Гек. Катаюсь вокруг стола и все. Иногда мне кажется, что я уже умер. Сны какие-то снятся… Черт-те что, а не сны. Это и впрямь никакие не сны… — Как не сны? Что же тогда может сниться, если не сны? — Кажется, я просто вижу будущее. Представь, доктор Робинсон открыл такую клинику, где пересаживают органы. Или про твой «Олимпик-Титаник»… Я думаю, что с нами случилось что-то по-настоящему ужасное. Вот представь себе… Мистер Клеменс задержался в нашем городе, потому что у него сломалось колесо. Мы наврали ему с три короба про свою жизнь. Он написал книгу. Эту книгу прочитали миллионы людей. И кто теперь такие мы? Мы теперь больше не мы, а то, что о нас думают все эти люди. Я это чувствую, Гекки. Иногда я просто до боли чувствую, как мою голову скребут их мысли. Поэтому я и вижу такие сны… — Знаешь Том, я понял одну простую истину. Я понял, что бывают сны без сновидений, но не бывает — чего? — Чего? — грустным эхом отозвался Том. — Не бывает сновидений без снов. — У меня, — произнес Том, помолчав, — таких снов не бывает. — Каких — таких? — запутался Гек. — Которые без сновидений. Вот послушай, кстати, какой мне прямо сейчас приснился сон, по-моему, даже, он мне приснился, пока мы тут разговаривали. Иди, кликни мою благоверную. Ей тоже небесполезно это послушать. Новый сон Тома Сойера Пока Гек спускался на кухню, Том пересчитал свои четки. Их было ровно шестьдесят. По старинному обычаю Мизуры, парень, считающий четки, обязан добавлять по одной каждый год — под Сочельник, но общие их число ни в коем случае не должно превышать шестидесяти. Первые шестнадцать костей, подаренных ему в день конфирмации, заведомо отличались цветом от остальных, разноцветных. Сейчас все кости были почему-то одного цвета. Подняв голову, Том увидел в дверном проеме своего друга. Гек был бледен, глаза его были широко раскрыты, и он лишь монотонно тыкал пальцем вниз, не в силах произнести ни слова. — Что, друг мой? — поинтересовался Том. — Бекки умерла? — О нет! Но Томми… Она лежит там на полу, ноги ее дрожат, изо рта хлещет пена… Надо сгонять к доку. К Перельману этому, как его? — К Робинсону, — поправил Том. — Вот именно! Где моя шляпа? Гек нервно озирался вокруг. Том внимательно смотрел на него, покусывая ноготь. — Гек, — тихо сказал он. — Зачем тебе шляпа? — Так ведь я собрался слетать к доку Робинсону. Бекки, похоже, умирает. — Правильно. Но ты бросил свою шляпу на кровать, а это дурная примета. — Тогда я пойду так, без шляпы, — взмахнул рукой Гек и вдруг замер с открытым ртом: шляпа все это время была у него в руке. — Три тысячи чертей! — Гек нахлобучил шляпу на голову и прихлопнул сверху, превратившись в шерифа из Колорадо. — Гек, — тихо, но убедительно сказал Том. — Ты же мне обещал… — Что — обещал? — Забыл, дружище. Ты обещал послушать мой последний сон. Гек громко хлопнул кулаком в ладонь: — Как же это я мог забыть! Это мигрень какая-то или, как его… Столбняк. — Это провалы, старина. — Какие провалы? — Неважно. Садись. Гек подтянул к себе стул обратным пинком, откинул фалды и уселся спинкой вперед, как это и впрямь всегда делают шерифы. Призывно махнув шляпой в сторону друга, он выкрикнул: — Внимательно, Томми! — Так вот, — начал Том. — Сплю я намедни, как я тебе говорил, чуть ли не за мирной с тобой беседой. И снится мне такой сон. — Значит так. Я иду по какому-то городу, небольшому, типа… Цинциннати, если тебе там приходилось бывать, премиленькое местечко. Да, скорее, это он и был. Там потому что часовенка одна есть знакомая, где все дело и закончилось, сон то есть. Но — это я вперед забегаю… — Короче, слушай. Иду я по этому Цинциннати, а на дворе ночь. То есть — что я говорю такое — на дворе? Какие в городе дворы? Иду я по чистой городской улице, и на улице и вправду — ночь. Вдруг глянь: кто-то подходит сзади, и трогает меня за локоть. Угадай с трех раз — кто? — Джимми? — Гек, о мертвых только хорошее. — Мистер Клеменс? — Не попал. — Сейчас-сейчас… Я чувствую здесь какой-то подвох… — Гек затряс щепотью у лица, ошаривая глазами балку меж стеной и потолком. — Я все понял, Томми. Тот, кто к тебе подошел, был ты сам! — И тут мимо, — тяжко вздохнул Том. — Это был ты, старина Гек. — Я? — Ну не я же, всамделе. Ты и подошел. И тронул меня за локоть. И говоришь — представляешь что? Ты говоришь: Том, тут случайно Гек не проходил? Представляешь, подходишь ты и спрашиваешь про себя самого! Это покруче. Но дальше — пуще. Эта штука тебе не Фауст Гете. Я тебя спрашиваю: Почему ты такой бледный? А ты говоришь: И ты такой же бледный. Я спрашиваю: А почему от тебя пахнет дерьмом? А ты: И от тебя тоже пахнет дерьмом… Ужас, правда? — Но дальше еще хуже. Ты уходишь, а навстречу идет Бекки. В платье таком, в чепчике. А я смотрю на нее и говорю: — Мама! В комнате установилось молчание. Было слышно, как бьется о стекло муха, потом слышно, как муха пикирует на подоконник, и слышно даже, как садится муха на подоконник и по подоконнику — ходит. — Слон какой-то, — пробурчал Гек. — То есть, тьфу… Я хотел сказать, сон какой-то тяжелый. — Так ведь у меня всегда, Гек, тяжелые сны. На что я и есть — Томас Сойер. — Так я пойду? — зашевелился Гек. — Куда? — не понял Том. — За доком. — За каким доком? — Ну, за этим, за как его? Гольдфингером… Или нет, стоп. Сначала я тоже кое-что тебе расскажу. О, Томми! Это очень страшно, очень… Гек устроился поудобнее и так начал свой рассказ: — Давным-давно на старой Орлеанской дороге был постоялый двор. Ну, ты сам хорошо помнишь: дела там шли неплохо, до тех самых пор, пока другую, Новоорлеанскую дорогу не проложили. Хозяин враз разорился: проезжающих не было, доходы кончились, а аренду плати, банк проценты требует, ну и приехали молодчики из Чикаго и прикончили его, а само строение — сожгли. А дело было так. Приехали на трех лимузинах: в одном Гарри Легкая Рука, а в остальных — люди его. Привязали Бена к столбу посреди зала, помнишь, там такой столб был, куда мы дротики метали? Так вот. И говорит Гарри легкая Рука: — С тебя 478 долларов, Бен. Ты будешь платить? — Нет, отвечает, не буду. — Хорошо. Куклу твою как, Мери зовут? — Нет, — машет головой Бен. — Полли. — Хорошо. Ведите сюда Полли. А дочку твою как? Пегги зовут? — Нет, — мрачнеет Бен. — Лена ее зовут. — Значит, ведите сюда Лену. И привели их, спинами друг к дружке привязали, так что осьминог какой-то получился. И начали они, молодчики из Чикаго, осьминога этого во все его дыры ебать. А Гарри Легкая Рука вокруг ходит, смехом посмеивается, мигом подмигивает, пуком припукивает. — Будешь, говорит, платить? С тебя 496 долларов, Бен. Ты меня знаешь. — Нет, — говорит Бен. — Не буду платить. — Что ж. Ты сам этого хотел. Осьминога — в камин. С Беном теперь разбираться будем. Ты, я слышал, дружище, из секты самоедов? Так вот и ешь теперь сам себя. И стали чикагские молодчики в шляпах по куску от Бена отрезать и в рот ему сырьем запихивать. Палец отрезали и запихнули. Потом — яйцо… Будешь, говорят, платить, 546 долларов, а Бен, давясь так, с полным ртом, глухо так отвечает: Нет, не буду платить. И умер бедняга Бен. Умер, но не заплатил черной сволочи. С тех пор и ходит вокруг этого места всякая беда… И вот, еду я сегодня из России, на твоей машине, Том… — Стоп! — перебил Том. — А ты откуда, вообще, на машине ехал? Неужто от самого Нью-Йорка? — Да нет, что ты! Машины так далеко не ходят. Мы поездом ехали, а машину, «Руссо-балт», — на открытой платформе везли. Кстати, я уже говорил: эту машину надо очень хорошо помыть изнутри, с хлоркой лучше. Тут со мной такая петрушка приключилась, на пароходе. Машина, как ты сам понимаешь, в трюме стояла. Раз вечером пошел я проведать: как там моя машина? Подхожу, а в машине-то кто-то есть! Пригляделся: ебутся! Всамделе Том! Вся машина трясется, окна аж запотели, и рукой так изнутри по стеклу… Ну, я не будь дурак — тихонько подкрался и двери снаружи замкнул. Стекла у твоей машины, Том, вполдюйма, локтями не расколотишь. И двери влагонепроницаемые, на случай дождя. Так что, когда на другой день машину сгружать стали, то так и вывалились оттуда — два трупа. У этой барышни, оказывается, на борту жених был, состоятельный человек. А она в нашей машине с каким-то безработным путалась. Этого жениха, кстати, и арестовали прямо в порту. Так что машину — помойте. — Это обязательно, — сказал Том. — Спасибо, что предупредил. — Кстати, машина эта — полуоткрытая. Это салон только теплый и герметичный. А за рулем сидишь: открытый всем ветрам. Так вот. Еду я с вокзала по Староорлеанской дороге, так оно короче. Еду мимо старой мельницы — ничего. Еду мимо еврейского кладбища — ничего. А как к постоялому двору, где Бен, самоед, сам себя съел, подъезжаю — так все и началось. Ветер вдруг какой-то поднялся. Кроны тополей, доселе спокойные, вдруг зашевелились, серебря изнанкой листвы… Глянь — а на пепелище, на вонючем этом холме — жирный черный кот сидит. Да как прыгнет прямо мне на колени! Шерсть топорщит, ногами перетаптывает, когти выпускает… Я ему говорю: — Томми, Томми! А он как глянул на меня желтыми глазами, ощерился, как иногда собаки улыбаются, овчарки, и люди тоже, но только не коты… Ощерился и говорит хрипло так: — Томми… Томми… — Страсти-то какие, — задумчиво прокомментировал Том. — Вот живешь так всю жизнь, все ждешь чего-то необыкновенного, и оно всегда происходит… Но только не с тобой. А твое собственное все — дрянное и черное, как подкладка платья. Все мы друг другу байки рассказываем, привираем, и уже начинает казаться, что это и есть — жизнь. А потом найдется какой-нибудь шелкопер, бумагомарака, в книгу тебя вставит. У, шелкоперы проклятые, чертово семя! Узлом бы их всех завязал, в муку бы стер к черту в подкладку! Хотел бы я знать, Гек, кто из нас больше наврал мистеру Клеменсу, ты или я? — Или Джим, или Бекки… — Кстати, о Бекки… Не пора ли тебе сходить к доктору Робинсону? Бекки ведь там… — Окстись, дружище. Бекки не там. Бекки давно уже здесь. Том оглянулся. Бекки стояла в дверях, привалившись к косяку. Он даже и не заметил, как она вошла. — Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… — пробили внизу часы судьи. — А что она нарядилась, как покойница? — кивнул Гек. — Как что? — возмутился Том. — По какому еще поводу наряжаются, как покойники? — Когда это случилось? — помрачнел Гек. — Сегодня ночью. Полезла зачем-то, дура, в чулан и сверзилась с лестницы. Друзья несколько секунд молчали, затем громко расхохотались. От злости Ребекка крепко сжала кулачки, так, что хрустнули фаланги пальцев. — Ага! — воскликнула она, сбегая вниз, прочь от издевательского смеха мужчин. — Значит, я вовсе не сплю, если так крепко сжала кулачки, что даже хрустнули фаланги пальцев! — Ну, а если я все-таки сплю? — усомнилась она уже на кухне. — Надо просто ущипнуть себя, и дело с концом. Так всегда бывает в книжках: ущипнул и просыпаешься. Вот! Вот и вот! Ребекка вскрикнула. Ошарашено уставилась на свой локоть, за который щипала, потом перевела взгляд на свои пальцы… — Мамочка! — всхлипнула она. — Не может этого быть! Ребекка подняла правую руку к глазам, изображение расплылось. — Это моя щепоть. Ребекка засучила рукав на левой руке. — Это мой локоть. С силой, какой только хватило в ней, Ребекка ущипнула себя за локоть, крутанула, дернула… Не может быть! Она не чувствовала никакой боли. Ни малейшей. Она вообще ничего не чувствовала. — Вот значит как, — сказала Ребекка. — Вот для чего щипают, оказывается. Не для того, чтобы почувствовать боль и проснуться. А для того, чтобы не почувствовать никакой боли и понять, что ты спишь. Ну, хорошо! Ее глаза неуправляемо вращались, взгляд тыкался в стены и полки, как палец беспокойного покупателя, пока не остановился на кукле, высохшей и растрескавшейся на пресс-папье. Кукла улыбалась. Ее пустые глазницы ядовито смотрели на нее. На столе, прямо под куклой лежали два желтеньких шарика. Ребекка узнала пилюли, какие обычно принимал Том на ночь, пилюли для сна… — Отлично! — она не могла вспомнить, каким образом пилюли попали на разделочный стол, но это не имело значения. Снотворное — вот было как раз то, что нужно. — Если человек принимает снотворное наяву, чтобы уснуть, то вполне можно сделать это во сне — чтобы проснуться! Ребекка сгребла пилюли в горсть, опрокинула в рот и проглотила, сделала несколько шагов к рукомойнику, но набрать воды не успела, потому что в этот момент она проснулась, проснулась уже навсегда, и с ужасом, медленно переходящим в восторг и умиление, увидела быстро бегущую границу своего сна: возвращение Гека и гибель Тома, черную куклу и желтые пилюли, последнюю телеграмму с «Титаника» и первую телеграмму из России, свадьбу и конфирмацию, колыбель и снова куклу, первую куклу своей жизни — с ручонками и глазами. И вот, оказалось, что все это было лишь сном, длинным и мучительным, как бывает при сильной простуде или месячных: и все эти ненасытные мужчины, включая Гека Финна, Тома Сойера и Сэма Клеменса, и этот город на большой илистой реке, и Мизура с какими-то холмами, да и вообще вся эта далекая призрачная страна, о которой рассказано в книжке, а книжка — вот она, в траву вниз лицом упала! Девушка проснулась — проснулась и сидит на поляне, обрамленной гроздьями глицинии — кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, маленькая китайская девушка с поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов внимательно слушает сердце — фарфоровый колокольчик, что висит и тихонько звенит на пестрой пагоде, дразня журавлиные стаи в эмалевом небе юга…