Однако ставить между ними знак равенства все же нельзя. В практическом отношении это явления различного свойства. Для нас важно то, что обе эти разновидности ментальной активности осуществляются благодаря одному и тому же механизму умственной деятельности, который Хокинс называет прогнозированием. К тому же он утверждает, что с оным связаны и другие виды работы, которую ведет наше сознание. Если это действительно так, то никакая умственная деятельность не может мешать применению мозговых имплантов: вопрос – только в определении соответствующих алгоритмов. Конечно, как мы уже видели на примере электроэнцефалографии и функционального магнитно-резонансного сканирования, алгоритмы, основанные на схемах соответствия (pattern-matching algorithms), весьма далеки от представления всего спектра умственной деятельности. Нам нужны более совершенные. В главе 6 рассмотрим те, которые основаны на концептуальных моделях деятельности мозга, а также поговорим об электродах, требующихся для получения детальной информации об активности отдельных нервных клеток. Мы должны, наконец, перейти к настоящим мозговым имплантам, оставив в прошлом сенсоры, устанавливаемые поверх черепной коробки.

Этот денек в лесах Северной Калифорнии выдался прохладным. После обеда мы, по приглашению наших наставников, снова собрались и теперь сидели перед ними полукругом. Нам было сказано, что пора перейти к следующей части занятий. По словам организаторов семинара, она должна была «касаться одежды» и «носить опциональный характер».

«Что-что?»

«Раздеваться?»

Все в нашей группе застыли, как кошки при виде собак. Никто не двигался. Никто ничего не говорил. Я заметил, как некоторые изумленно глядят друг на друга.

Однако слова «опциональный характер» наши наставники подчеркнули особо. Это значит, никто ничего не обязан делать. Каждый совершенно свободен в выборе.

Я мысленно сказал себе: «Ну уж нет».

Но затем подумал: «Хотя, если кто-то еще решится…»

И снова сказал себе: «Нет, ни за что! Выбрось это из головы».

Рассматривая методы сканирования головного мозга, приходится признать: последний все еще многое скрывает. В главе 2 мы говорили о том, что электроэнцефалография (EEG) и функциональное магнитно-резонансное сканирование (fMRI) способны улавливать наши мысли весьма ограниченным и специфическим образом. И эти методы дают картинку с низким разрешением [86] : будто исследователи пытаются анализировать происходящее на вечеринке, находясь в соседней комнате и записывая доносящиеся до них отдельные голоса ее участников, звучащие то выше, то ниже. Используемые алгоритмы также не могут дать общей картины – они соотносятся с нейронными паттернами, соответствующими установленным схемам поведения, и не более того. За пределами машинного понимания остается основная работа сознания – глубокие переживания, чувства, внутренний монолог человека с самим собой. Даже если вам на голову нахлобучат шлем для энцефалографии или силой запихнут в кабинку магнитно-резонансного сканера, бояться того, что ваши потаенные мысли выйдут наружу, не стоит.

Чтобы продвинуться вперед, нам нужны две вещи: более высокий уровень «разрешения» и лучшие алгоритмы. Первая задача требует проникнуть глубже внутрь черепной коробки – чтобы, образно говоря, расслышать, как нейроны говорят на своем языке. Для решения второй необходимы более совершенные алгоритмы, способные преодолеть существующие барьеры на пути к получению интересующих нас данных. Как мы уже видели, недостаточно просто соотносить X с Y. Новые алгоритмы должны базироваться на более глубоком понимании мозговой деятельности.

В настоящее время ученые уже могут проникать в более глубокие области мозга и моделировать его активность, выявляя те алгоритмы, которые мы имеем в виду. Весной 2009 года я встречался с Филом Кеннеди (Phil Kennedy), изучающим закономерности возможного взаимодействия между человеческим мозгом и компьютером (brain-machine interfaces). Цель исследования – расшифровать внутреннюю речь людей, из-за мозгового удара (locked-in people) потерявших способность говорить. Этот ученый возглавляет компанию Neural Signals, Inc. [87] , расположенную в одном из пригородов Атланты.

Потеря речи вследствие мозгового удара – это, вероятно, самое ужасное, что с человеком может произойти. Причиной этого расстройства служит нарушение нервной деятельности в одной из старейших (в эволюционном отношении) областей головного мозга – в стволе, передающем двигательные команды. Жертва полностью сохраняет сознание и все ощущения, но вынуждена существовать в оболочке полностью обездвиженного тела. Такой человек не можете ни ходить, ни говорить, ни есть. В столь жестоком положении оказался Жан-Доминик Боби (Jean-Dominique Bauby), французский журнальный редактор, получивший мозговой удар в 1995 году в возрасте 43 лет. Он написал об этом книгу, используя частично уцелевшие возможности левой половины своего тела: под его контролем оставался один лишь левый глаз. Его помощники указывали на ту или иную букву на доске перед ним, выделяя одну за другой, а Жан-Доминик, мигая глазом, как бы говорил «вот эта». Таким образом и были созданы его мемуары « The Diving Bell and the Butterfly» [88] , опубликованные в 1997 году. Автор умер от пневмонии через два дня после их выхода в свет.

Когда я беседовал с доктором Кеннеди, дверь распахнулась, и в комнату вкатили коляску с молодым парнем. Это кресло на колесах чем-то напоминало вездеход Range Rover: везде рычаги, кнопки, трубки, какие-то емкости. Парня звали Эрик Рамсей. Ствол мозга он повредил в 16 лет в автомобильной аварии. Теперь ему исполнилось 26, и все 10 лет он оставался полностью парализованным.

Мы, человеческие существа, улавливаем разницу между жизнью и смертью благодаря десяткам тончайших подсказок, которые инстинктивно посылают нам варьирующие скорость движений мускулы. Мы видим, как меняется наклон головы, как подрагивают веки, как сменяют друг друга оттенки кожи. Я заметил, что Эрик чувствовал смущение. Его глаза были закрыты, будто во сне, а лицо, покрытое легкой испариной, оставалось бледным. Казалось, он не сидел в своем инвалидном кресле, а как бы служил дополнением к нему. Его ноги свободно свисали, а шнурки туфель были завязаны так небрежно, как бывает, когда у помощника не хватает сил на то последнее движение, посредством которого все и приводится в порядок. Руки Эрика покоились на животе безо всякого напряжения, однако пальцы были собраны в кулаки. Его отец толкал коляску вперед. За ним следовала женщина лет 50. На их лицах лежала печать непреходящего и ставшего привычным страдания.

Женщина подсоединила флакон капельницы к концу трубки, скрывавшейся под одеждой на животе Эрика. Эта процедура, сказала она, должна повысить алертность его реакций. Парня привозили сюда три раза в неделю, чтобы с ним поработал доктор Кеннеди. Поэтому все здесь – люди, голоса, стены – несомненно, были хорошо знакомы ему.

Отец Эрика сказал мне, что тот даже подмигнуть не может. Единственным доступным средством общения оставалось движение глаз вверх и вниз – «да» и «нет» соответственно. Однако в то время Эрик, казалось, не был настроен на контакт с окружающими: его взгляд был расфокусирован и казался отсутствующим. Зрение у него испортилось, как пояснил отец, из-за того, что слезные протоки всегда оставались сухими. Я подумал, что мир для Эрика, верно, выглядит так, точно смотришь через стенку из стеклянных кирпичей где-нибудь в комнате отдыха.