Тревога охватила Зину. Она медленным взглядом окинула толпу, стараясь на лицах людей найти ответ на вопрос: «Как быть? Что же делать теперь?» Но как ни старалась проникнуть в их души, она не могла ничего уловить в их настроении, кроме растерянности. Лица у всех были хмуры и скорбны, будто всех, как одного, придавило огромной непосильной тяжестью.

От поселкового совета Зина возвращалась вместе с бабушкой и сестрёнкой Галей. Они тоже были на площади, и их встретила она уже тогда, когда люди, негромко переговариваясь, стали расходиться.

Бабушка шла темнее тучи, крепко держа за руку маленькую внучку. Зина молчала тоже, поглощённая своими мыслями.

На мосту их нагнал мужчина в промасленных твёрдых штанах, в сером помятом пиджаке и выгоревшей пыльной рубахе. Лицо его худое и небритое с острым носом тоже выглядело выгоревшим и пыльным. Он дымил козьей ножкой, глухо и хрипло покашливал.

Бабушка даже не повернула головы, только лишь чуть скосила глазом. Шли молча. А когда миновали мост, мужчина криво ухмыльнулся:

— Свершилось!

Бабушка сверкнула глазами:

— Что свершилось?!

— А я что? Нешто я говорю что? — оправдался он. — Я говорю, что все говорят. Война идёт. Да! Дела божьи — суд царёв.

— Помолчи! — оборвала его бабушка. — И без тебя тошно.

Она сплюнула и свернула в проулок, к дому, не попрощавшись.

Немец, как всегда, не торопился с вопросами. Сначала он закурил, спокойно и не спеша, и некоторое время из полутьмы, отрезанной ярким светом, изучающе наблюдал за её лицом. Потом заговорил осторожно и вкрадчиво:

— Ты напрасно упорствуешь. Я всё знаю.

Ничего не ответив, она пожала плечами.

— Как твоя настоящая фамилия?

— Козлова.

— Лжёшь. Твоя сказка, кляйне медхен, потерпела крах. Я специально позаботился, чтобы доказать это.

Он встал из-за стола, прошёл к двери, открыл её и крикнул дежурному что-то по-немецки. Вернулся к столу, сел. Следом за ним в бункер кто-то вошёл.

— Вы знаете эту девочку? — спросил немец.

— Нет.

— Припомните хорошенько… Вы никогда раньше её не видели?

— Нет, никогда.

— А ты знакома с ней? — потягивая пальцы, спросил немец девочку.

— Я не знаю этой особы и никогда раньше не видела её, И не хочу знать.

— Гут, — немец потёр виски пальцами. — Ваша фамилия, имя? — обратился он к вошедшей.

— Козлова Мария.

— Где ты живёшь?

— В деревне Барсуки.

— Взгляни, — сказал немец девочке, сидящей напротив него. — Вот настоящая Мария Козлова.

Девочка с косичками подняла голову и спокойно и равнодушно посмотрела на вошедшую: справа от неё, в трёх шагах, стояла невысокая девица весьма подозрительного вида, лет восемнадцати.

— У вас при себе аусвайс, фройлин! — спросил немец девицу в ядовито-жёлтом берете»

— Да, — она достала из редикюля серый аусвайс с фашистским орлом на обложке.

Немец раскрыл документ и протянул его через стол к самому лицу девочки с косичками.

— Вот посмотри. Это аусвайс удостоверяет личность настоящей Марии Козловой.

— Враньё!

Приближение фронта в посёлке почувствовали вскоре после объявления войны. Надвигающаяся опасность с каждым днём нарастала. Сначала тревога охватила посёлок и окрестные деревни Зуи, Мостищи, Ушалы, когда стали провожать первых новобранцев. Зина плакала вместе с женщинами, которые собрались на станции проводить своих сыновей и мужей на фронт.

Вскоре в обольской школе разместился военный госпиталь. Зина вместе с другими ребятами и девчатами ходила в школу выносить на улицу парты, расставлять в классах койки. Появились первые, привезённые откуда-то издали раненые. В этом наспех устроенном госпитале она помогала, так же как и другие девочки, санитарам: ходила за водой для кухни, разносила обеды, читала раненым скупые сводки с фронта. Каждый день, с утра до вечера, а случалось и ночью, ока дежурила в госпитале. Днём она старалась держать себя в руках: была сдержанна и собранна, но нередко, придя домой, тайком, чтобы не заметила бабушка, тихо плакала. Ей было всего-навсего пятнадцать лет и по существу она была ещё ребёнок, но уже эти первые тяжёлые впечатления от госпиталя суровили её мягкий характер, ожесточали и сжимали в кулак волю.

В короткое время за каких-то несколько дней девочка сильно изменилась, стала серьёзней. Бабушка не узнавала Зину и, часто глядя ка неё, вздыхала и спрашивала:

— Что с тобой, Зинок? Не заболела ли ты?

— Нет, — отвечала Зина. — Маму вспоминаю часто. Скучно.

— Тоскуешь по дому. Не думай особо часто. Всё обойдётся. Напиши лучше письмо.

И Зина писала письма домой. Сообщала о своей и Галиной жизни в Оболи. А когда над посёлком с надрывным тревожным гулом стали пролетать немецкие самолёты с чёрно-жёлтыми крестами, она написала маме: «Не уехать ли им из деревни домой?»