А когда он, поколебавшись немного, повернул от парадной налево, в сторону Петровки, Герта, проводив Президента взглядом, сняла трубку телефона. Набрала прямой номер Секонда.

– Вадим Петрович, объект первый решил утренним московским воздухом подышать. И осмыслить вчерашние впечатления. Я ему, как и договаривались, отдала переговорник «сто тридцать третий». Да, включён, конечно. Еще шестьсот девяносто четыре рублями бумажными и три рубля мелочью. Так точно – полный комплект. Оружие не взял. То ли толстовец, то ли провокаций опасается. Остальные отдыхают, работали допоздна. Хорошо, всё понятно. Тогда я тоже часика три вздремну – «не раздеваясь, расстегнув верхние пуговицы и ослабив поясной ремень…» [66] .

– Вас понял, баронесса, – усмехнулся на той стороне провода Ляхов, уловив второй смысл шутки. – Можете и подольше, и совсем раздевшись. Я с караула снимаю, остальные и так никуда не денутся. Журналист наш не помер, случаем?

– Никак нет, господин полковник. С Президентом немного попрепирался, две чарки выпил и снова спать завалился. Живее всех живых…

Приподнятое, даже слегка эйфорическое, настроение не проходило. Слишком вокруг всё было хорошо – ярко-синее, праздничное какое-то небо, свежий, но не холодный утренний воздух, чуть влажная от росы брусчатка под ногами. Воздух ощутимо более чистый, чем в «другой Москве», почти такой же, как на загородной даче. Вообще ощущение, будто в первый день отпуска или даже – студенческих каникул.

И ещё одно – почти забытое чувство – одиночества в чужом городе. Ты никого не знаешь и никто – тебя, нет ожидания или опасения, что на любом углу можно встретить приятеля или совсем наоборот, каким-то образом учитывать в своих действиях то, что вскоре они могут послужить предметом обсуждения и осуждения в дружеских и не очень кругах. В качестве же президента он вообще забыл о том, как это бывает – превращаться, по сути, в человека-невидимку после того, как несколько лет состоял под плотным ежеминутным, фактически, контролем, прежде всего, собственной охраны и по восходящей, чуть ли ни каждого из сотни миллионов собственных граждан дееспособного возраста. Оттого и забыл почти, что это значит – бесцельно и невозбранно бродить по улицам.

А здесь он никто и звать его никак – старая присказка теряла свой уничижительный смысл, приобретая совсем противоположный.

Забавно, но даже наличие приличной суммы «карманных денег» его радовало. Большую часть жизни их у него просто не бывало, а потом вдруг это понятие при его должности потеряло смысл. Исчезла прежде всего возможность самостоятельно и бесконтрольно потратить какую-то часть своих доходов на собственные удовольствия. Нынешние крупные, отпечатанные на приятной на ощупь шелковистой бумаге купюры внушали уважение своим элегантно-архаичным дизайном начала прошлого века, а главное, тем, что здесь имели хождение все денежные знаки этого образца, хоть первых серий, ещё тысяча девятьсот пятого-девятого годов, каллиграфически подписанные от руки никому уже неизвестными Управляющим и Кассиром, хоть отпечатанные только вчера. Невзирая на большевицкий [67] переворот и Гражданскую войну (правда, очень короткую), денежных реформ на территории Империи не было ни одной за сто с лишним лет. Сегодняшнему человеку это дико даже вообразить – нашёл в прабабушкином сундуке бережно сложенную вчетверо бумажку, спрятанную под покрывающими дно газетами тех же примерно лет, порадовался, да и пошёл в магазин, чтоб помянуть старушку, полвека назад ушедшую, но сделавшую правнучку, никогда ей не виденному, подарок оттуда…

На перекрёстке Петровки Президент поколебался секунду и свернул вправо, предполагая затем выйти на Кузнецкий Мост.

Вчерашняя автомобильная поездка по городу не доставила нужного впечатления, зато сейчас он постигал эту Москву изнутри, как бы сливаясь с ней, из созерцающего субъекта превратившись в её миллионную, но неотъемлемую частицу.

Странно и радостно было увидеть ЦУМ, не испохабленный реконструкцией, а таким, как он запомнился самой ранней детской памятью. Всплыло его старое название «Универсальный магазин Мюра и Мерилиза». И здания – вокруг него и в перспективе расходящихся улиц. Вроде бы те же самые, но отчего-то выглядят они словно где-нибудь в Париже или Вене – на свой возраст, но не запущенными, грязноватыми, а то и откровенной облупленными и грязными, а, так сказать, «подёрнутыми благородной патиной времени». Видно, что домам по полтораста, двести и более лет, но явственно ощущается, что ухаживают и следят за ними каждодневно, а не по случаю «великих праздников» (да и то, если «в план» попадут). Совсем другое ощущение на этих улицах и переулках. А если добавить ещё, что в поле зрения, куда ни кинь взгляд, ни одного новодела – так действительно воображается, что совсем в другую страну попал. Ему вдруг стало будто бы стыдно – отчего раньше на такие вещи внимания не обращал, проносясь по столице в бронированном «Мерседесе» с задёрнутыми шторками? А ходил бы по городу пешком, как любил Император Николай Павлович Первый (и без охраны, ибо, как сказал граф Бенкендорф [68] – «любой русский человек своему Императору лучшая защита!), так, небось, побольше бы всего увидел, возможно, и лично распоряжался – в каком году в какой цвет «присутственные здания» красить и какого архитектора уже пора «лишить всех прав состояния» и направить в арестантские роты бессрочно.

Людей попадалось навстречу совсем мало, что понятно – рано ещё. Президенту вчера объяснили – здесь, как и до семнадцатого года, «присутственное время» с десяти утра до четырёх пополудни. Вполне хватает шести рабочих часов чиновникам для своих бумажных дел, благо повседневная жизнь катится, налаженная, сама собой, с деятельностью государственной власти почти не пересекаясь. А прочий трудовой люд работает по графикам, соответствующим их роду занятий, но, как правило, не в культурно-деловом центре города. Вот магазины всякие здесь с восьми открываются, но наплыва покупателей в них не видно, они в Старом городе совсем не для того, чтобы делать необходимые повседневные покупки. Так, отметиться, перед знакомыми при случае похвалиться вещичкой с этикеткой одного из лучших торговых домов, «Поставщиков Двора Его Величества».

Нет, хорошо всё-таки, чёрт возьми, почувствовать себя совершенно свободным человеком! Это может показаться странным, невероятным, несовместимым с так называемым здравым смысломи его логикой. Президент великой державы, только вчера переживший самое страшное, что может случиться с политиком: крушение тех идеалов, которыми он руководствовался, попытку государственного переворота, откровенно говоря, на данный момент там– удавшуюся. А как же иначе – Президент исчез (бежал, убит – не суть важно), заговорщики получили полную свободу рук. А он вдруг свободен и почти счастлив!

Абсурд вроде бы, но вчерашний, невероятно долгий день, вместивший в себя сюжеты и политического триллера, и шекспировской трагедии, и иронического фарса оказал на него парадоксальное воздействие: будто безусловно смертельный яд, обернувшийся на деле чудодейственным лекарством. Президент ещё не проанализировал, что же именно так на него повлияло, да и не очень ему сейчас хотелось это делать. Всё равно ведь, как ему сказано, проведённое здесь время – не в зачёт. Можно сколько угодно (в буквальном смысле) сибаритствовать, развлекаться, думать, строить наполеоновские планы возвращения в Париж с острова Эльба – там, в настоящейМоскве, время будет стоять, зафиксировав кадри ожидая, когда неизвестный киномеханик вновь запустит плёнку с того самого места.