Парнов Еремей Иудович
Шрифт:
Ежов работал с лихорадочной поспешностью, толкавшей на новое ускорение. Постоянная готовность, как живительный кислород, подстегивала сердечный мотор. Ощущение победного роста требовало полной самоотдачи, абсолютного слияния с символом веры. Самолеты рвались в стратосферу, ширилось стахановское движение, убыстрялась ротация кадров. Москва рукоплескала новым и новым, вчера еще никому не известным героям. Личный успех умножался набиравшим крутой размах победным валом.
Впервые Николай Иванович встретился со Сталиным в Сибири в двадцать восьмом году. Вождь заметил скромного партийного функционера из Казахстана и прозорливо угадал раболепную преданность, переполнявшую все его неказистое существо. Маленький рост, увлажненные счастливым волнением взоры, жалко обозначенные широковатой гимнастеркой костистые плечи — даже внешность оказалась на пользу. В глазах Сталина она удачно дополнила скромную чистоту под стать биографии: выходец из бедной рабочей семьи, комсомольский активист, партийный работник. Ежов с его простецки зачесанными назад волосами и восторженной улыбкой был виден до донышка. И судьба его определилась.
Через несколько месяцев последовал неожиданный перевод в Москву на должность заместителя наркома земледелия, а год спустя он уже заведует Распредотделом и Отделом кадров ЦК. Столь же стремительно следует продвижение и по выборной линии: от делегата с совещательным голосом на Шестнадцатом до члена Центрального Комитета на Семнадцатом съезде. Головокружительный взлет идет по нарастающей: член Оргбюро ЦК, заведующий Промышленным отделом ЦК и заместитель Председателя КПК, плюс к тому член Исполкома Коминтерна. Влияние Ежова ощущается на всех этажах партийного и государственного аппарата. Особенно в кадровых вопросах, где он удивительно преуспел в изощренном искусстве тайной осведомленности. Любое попадавшее на стол вождя личное дело Николай Иванович мог дополнить своими данными.
В тридцать пятом году он становится одним из секретарей ЦК и Председателем КПК. Уже поговаривали, что на ближайшем пленуме его введут в Политбюро, но у Сталина были свои резоны. Он поручил Ежову контроль за деятельностью НКВД. Опытный кадровик быстро разобрался в новой обстановке и приобрел необходимыенавыки. Теперь, когда полным ходом шла подготовка открытого процесса, рассчитанного на широкий захват, он уже активно вмешивался в ход следствия, держа под постоянным прицелом его витки.
Основное внимание, как и прежде, уделялось аппаратной работе. Здесь опыт Николая Ивановича оказался поистине бесценным. Понаблюдав за людьми, он выделил узкий круг доверенных лиц. Чаще других в его кабинеты — на улице Куйбышева и на Лубянке — вызывались Заковский, Люшков, Реденс и Ушаков, о чем Ягода иногда узнавал окольными путями. Наркому оставалось одно: терпеливо ненавидеть, тая гнетущие мысли.
Проведав, что секретарь ЦК начал приближать к себе командующего пограничными войсками Фриновского, Ягода лишний раз убедился, что почва уходит из-под ног. Она сделалась ненадежной и скользкой, словно пронизанный пустотами лед, который уже трещит под неудержимым натиском ледокола. Ожидание неминуемого удара разъедало душу, как кислота цинковую батарейку. Последнее время Сталин принимал Ягоду только в присутствии улыбчивого карлика.
Хладом небытия веяло от этой тихой улыбки.
Напрасно поднаторевший в жесткой борьбе Генрих Григорьевич винил во всех своих бедах выскочившего из грязи в князи соперника. Ощущая могучую поддержку, Ежов не испытывал к нему личной вражды. Догадываясь по ряду признаков, что грозный нарком постепенно выходит в тираж, он шел своим курсом, проложенным провидческим гением вождя. Пока идет следствие, замены в команде, очевидно, не предвидится, а после процесса обозначится иная реальность. Какой ей быть? Делиться намерениями не в привычке хозяина. Он один прозревал грядущее, и завтра каждого принадлежало только ему. Неотторжимое от постов, казенных дач, спецпайков и квартир со всей обстановкой, оно могло однажды не наступить.
Все ходили под богом, и каждый, пока не грянет срок, мог полагать себя любимцем судьбы. Абсолютная зависимость от животворного источника предполагала полную разъединенность.
Фриновского Ежов встретил с обычным радушием. Выйдя из-за стола, протянул для приветствия обе руки и сам проводил на диван.
— Поди, совсем заработались? Ишь, осунулся... Нехорошо, нехорошо,— ласково попенял он,— нужно уметь отдыхать. А не испить ли нам по стаканчику чая? Крепкого-крепкого и с лимончиком?
Вместе со стаканами в мельхиоровых подстаканниках подали птифуры и гору бутербродов с колбасой, осетриной и семгой.
Есть Фриновскому ничуть не хотелось. Приходилось, однако, делать вид, что действительно заработался, до чертиков устал и проголодался.
— Может, водочки? — догадливо прищурился Николай Иванович.
После стакана зубровки пошло живее.
— Я чего хотел спросить? — Ежов доверительно тронул Фриновского за колено.— Что там у вас в Шепетовке произошло?
— У нас? — встрепенулся комкор.— Не у нас, Николай Иванович. Мы тут сбоку припеку. Пропустили по договоренности с иностранным отделом, а там уж они сами прошляпили. Вроде несогласованность получилась... Вместо наблюдения взяли, как говорится, за шкирку. Правда, сразу же спохватились, но сами понимаете...— он досадливо махнул рукой.— Сплошная кустарщина.
— У меня немножко другие сведения.
— Ну? — Фриновский закашлялся и побагровел.— Я сейчас же свяжусь по ВЧ с округом, Николай Иванович, и уточню.