Парнов Еремей Иудович
Шрифт:
Вот именно: «За что?»
Чего и говорить: звучит убийственно современно. Отсюда и тон, и грозный оргвывод: «Яншин (Бутон) своей игрой лишь усугубляет порочность пьесы».
Бедолага Яншин просто подвернулся под руку. Играл талантливо, весело, не усугубляя. Требовалось за что-нибудь уцепиться, дабы сформулировать обвинение против драматурга и труппы, вот и хлопнули по Яншину (Бутон). Любой актер (персонаж) мог бы оказаться на его месте.
Тухачевский очень жалел, что не посмотрел «Мольера», прежде чем пьесу сняли с репертуара. Пожалуй, в этом году он вообще по-настоящему не бывал в театре. Только в Большом на закрытых спектаклях, когда полагалось быть.
А сейчас и пойти некуда: лето.
Разве сюда?
Московские труппы гастролировали по Союзу, и в помещении МХАТа играли украинские актеры. Давали «Много шума из ничего».
Тухачевский соблазнился и взял билет в ложу; только-только начался второй акт. Семья отдыхала на даче в Покровском-Стрешневе, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а ехать, хоть и недалеко, показалось поздновато.
После залитого светом фойе Михаил Николаевич не сразу разглядел в сумрачном бархатистом уединении единственного соседа, а узнав Радека, даже обрадовался:
— Карл Бернгардович?
— Что? — он встрепенулся.— Ах, это вы... Вот мы и встретились снова. Да вы, батенька, неисправимый театрал!
— Теория вероятностей, Карл Бернгардович.
Тухачевский вспомнил, что последний раз сидел рядом с Радеком на премьере в ГОСЕТе. Михоэлс играл Лира. И как играл! Об этом долго шумела театральная Москва. В антракте зашли за кулисы, поздравить. Масса букетов, корзин, полно народу. Кажется, были Качалов, Завадский, Иван Козловский, Андроников, Алексей Толстой... Словом, весь цвет. Потом у кого-то в гостях, когда Тухачевский оказался вдвоем с Михоэлсом, артист сделал неожиданное признание, надолго запавшее в душу:
— Я мог бы и хотел поставить «Гамлета» или «Ричарда Третьего», но отложил на будущее. Само время плачет слезами Лира. Это трагедия обанкротившейся ложной идеологии.
— А неблагодарность, предательство?
— Есть и это, но тема неблагодарности стара, как Ветхий завет. Она второстепенная у Шекспира.
— Что же тогда основное, Соломон Михайлович?.. Банкротство?
— Мы постигаем это через позднее прозрение Лира, когда, согбенный под ударами судьбы, он жаждет смерти. Помните?.. «Бездомные, нагие горемыки! Где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды в лохмотьях, с непокрытой головой и тощим брюхом?..» Как я мало думал об этом прежде...
«Много шума из ничего» шла своим чередом, а Тухачевский, почти непричастно к сцене, думал о том, как все тесно, почти роковым образом связано: жизнь, судьба, искусство, политика — разные лики единой реальности. И в центре — трагедия, смерть.
Шостакович и Пастернак это чувствуют. Пильняк — тоже... Загадочная кончина Фрунзе, непонятное убийство Котовского. Получала развитие именно та ноющая, как задетый нерв, мысль, что мимолетно коснулась сознания еще там, возле обсыпанного цветами гроба.
Горький умер вовремя. Новая эпоха требовала совсем иного искусства.
Шепот Радека отвлек Тухачевского от невеселых раздумий.
— Я тут затеял одну статейку,— Карлуша жарко дохнул в самое ухо.— Нельзя ли разжиться в этой связи последними данными о росте вооружений в капстранах? Англия меня особенно интересует.
— Думаю, это возможно. Здесь как раз Путна — позвоните ему. В случае чего, можете сослаться на меня.
— Вот спасибо!
В зале зажегся свет. Вяло похлопав, Тухачевский и Радек встали.
— Не хотите в буфет? Я бы выпил стаканчик сельтерской — умираю от жары.
— Не поможет. Лучше совсем не пить. Пожалуй, удеру»— Михаил Николаевич подал на прощание руку.— Уйма дел. Я ведь случайно заскочил.
Отпирая замок, Тухачевский слышал звонки телефона. Звонил Иона Якир:
— К тебе можно нагрянуть? — деловито спросил он.
— Жду,— так же коротко ответил Михаил Николаевич.
Якир приехал минут через десять.
— Я только что видел Шмидта... Ты знаешь, чтоонв тюрьме?
— Как тебе удалось! — поразился Тухачевский и покачал головой.— Когда ты приехал?
— Я здесь уже четвертый день... Меня отговаривали, но, пойми, я не мог иначе. Кузьмичев, Коля Голубенко... Что творится, Михаил Николаевич? — Якир говорил отрывисто, короткими затяжками хватая воздух после каждой фразы.— Ничего, если я закурю?
— Ты неважно выглядишь... Хочешь нарзану?
— Нет, а впрочем, давай.
— Присядем? — Тухачевский откупорил бутылку.— Льда нет, извини,— наполнил хрустальный фужер, подвинул пепельницу — тяжелую тропическую раковину.