Парнов Еремей Иудович
Шрифт:
— Вы не станете возражать, если я уеду сегодня?.. В связи с последними новостями кое-что пришлось передвинуть.
— Счастливого пути, Рейнгард, и, главное, берегите себя.
Гейдрих раздвинул зеркальные стенки и, войдя в просторный гардероб, небрежно пробежался рукой по вешалкам. Остановился на коричневом в искорку двубортном костюме. Чуточку старомодном, потому мало приметном. Впереди был длинный день, и его следовало целиком посвятить делу.
Поезд по линии Берлин — Штутгарт — Шварцвальд — Зинген отходил в 20.03. Можно всласть отдохнуть в спальном вагоне, кое о чем поразмыслить. Зинген — последняя немецкая станция, следующая остановка — Шафгаузен — на территории Швейцарской конфедерации. Служба безопасности через подставных лиц сняла на окраине города уединенный дом с бассейном и садом.
Гейдриху говорили, что именно там, в Шафгаузене, в окрестностях старого замка Муно, возвышается та самая колокольня, чьи долгие звоны вдохновили Фридриха Шиллера написать знаменитую балладу. Кажется, она так и называется «Песнь о колоколе». Наверное, читал гимназистом. Трагично, что исконно немецкие земли все еще разделены пограничными шлагбаумами.
Гейдрих бросил в портфель дорожный несессер и поехал в управление СД-заграница. Переключив телефоны на адъютанта, раскрыл досье Николая Владимировича Скоблина, полковника императорской и генерала русской добровольческой армии.
Биография Скоблина напоминала легенду, не в шиллеровском, конечно, духе, но в сугубо агентурном, с привкусом вдобавок бульварщины. Впрочем, только на первый взгляд.
Сквозь дешевку проглядывал жестокий лик матерого разведчика-двойника, далеко не первого на запутанных тропах международного шпионажа, но в своем роде уникума.
Служба в драгунском полку, деникинская контрразведка, дерзкие операции в тылу красных, арест и побег из-под расстрела, отступление в Крым, бегство на последнем пароходе с остатками разбитого войска. Затем Галлиполи, конфликт с полицией Мустафы Кемаля, служба в Белграде у Врангеля и, наконец, благословенный Париж.
Достоверные штрихи с трудом вычленялись в мешанине вымыслов и всевозможных слухов. Но именно на этом и строился образ. Нарочито броская театральщина отвлекала внимание от значительно более серьезных вещей.
По подозрению в связи с ЧК была арестована певица Надежда Плевицкая — кумир офицерства, женщина-мечта. За несколько часов до этого Скоблин пил шампанское из ее башмачка под восторженные рукоплескания офицерского собрания. Реакция Скоблина столь же непредсказуема, как и молниеносна. Осадив во главе эскадрона тюрьму, лихой гусар освобождает прелестную пленницу и увозит в неизвестном направлении. Побег продуман до мелочей. Влюбленную парочку поджидает в какой-то сельской часовенке пьяненький попик, свидетели, гости — все в золотых погонах, с саблями, под которыми и прошли молодые от аналоя к пиршественному столу. Все в лучших традициях русской старины.
Понятия смещаются, поступки обретают зыбкий, раздвоенный контур. Побег из тюрьмы превращается в романтическое бегство к венцу. Дружки растроганы до слез. А поутру, явившись пред светлые очи самого главнокомандующего, парочка кидается на колени, умоляя простить.
Перипетии пьески как бы навязывают главкому характерную роль «отца невесты». Суровый и непреклонный, он обязан смириться перед свершившимся фактом и благословить молодых. И что же Деникин? Покорно входит в образ? По легенде, записанной со слов самого Скоблина, Антон Иванович выслушал, покряхтел и махнул рукой: «Шпионаж — это дело мирское, а любовь — она от бога». Короче, отпустил грех, даже платочком к глазам прикоснулся. Точь-в-точь как «папочка» из какого-нибудь бродячего театра.
Можно поверить в такое? В характере это главнокомандующего? Образованный, умный, гуманный, но ведь вешал, и как вешал! Причем за куда меньшие прегрешения. Или опять загадка славянской души? Как бы там ни" было, но Скоблин не только не пострадал, но и сумел отхватить генеральские погоны.
Гейдрих так и не разрешил для себя основную загадку: кто кого в конечном счете завербовал? Певичка Скоблина или Скоблин певичку. Во всяком случае, он знал, на что шел, умыкнув ее из контрразведки, действовал не в запале. Если бы сбежал, все бы стало на свои места, но нет же — вернулся. На поверхности романтическая горячка, рыцарская верность даме и долгу, а в глубине — холодный расчет. Восхитительная наглость!
В Париже Плевицкая продолжала пользоваться бешеной популярностью. По-прежнему обольстительная, она буквально завораживала слушателей глубоким и нежным голосом, в котором страстно рыдала их собственная тоска. Великолепно декламировала стихи, отдавая явное предпочтение утонченному Георгию Иванову:
Как вы когда-то разборчивы были, О, дорогие мои! Водки не пили — ее не любили — Предпочитали Нюи... Стал нашим хлебом цианистый калий, Нашей водой — сулема. Что ж — притерпелись и попривыкали, Не посходили с ума. Даже напротив — в бессмысленно-злобном Мире — противимся злу: Ласково кружимся в вальсе загробном, На эмигрантском балу.Гейдрих хорошо представлял себе подобные мелодекламации в полутьме. Под синий пламень жженки, надрывные всхлипы и восторженный вой — в апофеозе. В берлинских кабаках, где собирались русские, было то же самое.
А ведь не утихала молва, что с парочкой, чей дом открыт для каждого, не все чисто. Ничего не действовало — обожал эмигрантский Париж.
С особой силой былые подозрения возобновились в тридцатом году, когда при таинственных обстоятельствах — похищение? убийство? — исчез глава «Русского общевоинского союза» Кутепов (Александр Павлович, полковник императорской, генерал добровольческой армии). Концов сюрте женераль не обнаружила, но как свидетеля Скоблина допросили. Общее мнение склонялось к тому, что это Плевицкая уже здесь, в Париже, вовлекла мужа в операции ОГПУ. Однако примечательно, что преемник Кутепова генерал Евгений (Людвиг) Карлович Миллер не только не лишил Николая Владимировича доверия, а еще теснее приблизил к себе.