Я поцеловал мраморное надгробие и зашагал прочь. На могиле мамы я задерживаться не стал. Не здесь следовало с ней прощаться. К стыду своему, я уже года два не посещал автоклавную, а сейчас не было времени.

У стены Хема припала ко мне, прижалась головой к груди, расплакалась. Такой я ее видел только в день смерти Гхоша. Она даже говорить не могла.

Матушка, непоколебимый камень веры в минуты кризиса, поцеловала меня в лоб и сказала только:

– Ступай с Богом.

Алмаз и Гебре помолились за меня. Алмаз вручила мне пару вареных яиц, завязанных в платок, а Гебре – крошечный свиток-оберег, который я должен был проглотить. Я сунул его в рот.

Глаза у меня оставались сухими только потому, что никак не верилось в реальность происходящего. Взгляну на провожатых – и задыхаюсь от ненависти к Генет. Может, эритрейцы в Аддис-Абебе и вправду забивали вчера баранов в ее честь и пили за ее здоровье, но пусть бы она посмотрела, как из-за нее разлучается наша семья; жалко, нельзя отправить ей фото.

Настало время прощаться с Шивой. Я уже забыл, каково это – прижиматься к нему, чувствовать полное соответствие наших тел – двух половин одного существа. После похорон Гхоша я вернулся на его старую квартиру, а Шива остался в детской. Но сейчас наши руки были точно магниты – не разъединить.

Лицо брата выражало бездонную грусть и вместе с тем он, казалось, не верил, что все это происходит на самом деле. Странно, но мне это льстило. Всего-то два раза я видел у Шивы такое лицо – в день, когда арестовали Гхоша, и в день его смерти. Наше расставание сродни смерти – казалось, говорило оно. Значит, вот как он относился к моему побегу. А как к нему относился я сам?

Когда-то, целую вечность тому назад, мы могли читать мысли друг друга. Интересно, прочтет ли он мои мысли сейчас? Я нарочно помедлил.

Шива, понимаешь ли ты, что ты, именно ты всему виной? Ты лишил Генет невинности, и это не просто биологический акт. Из-за этого повесилась Розина, из-за этого Генет отдалилась от нас, из-за этого я сейчас ненавижу девушку, на которой собирался жениться. А Хема до сих пор считает, что это я обидел Генет.

Сознаешь ли ты, как меня предал?

Прощаться с тобой – все равно что резать по живому.

Я люблю тебя, как самого себя, – это неизбежно.

Но простить я тебя не могу. Может, еще не пришло время. Мне никак не собраться с силами. Хотя Гхош меня и просил.

Мы стояли у лестницы, которую Гебре приставил к восточной стене Миссии.

Шива протянул мне вещевой мешок. Я заглянул в него и в наступившей темноте разглядел читаную-перечитаную «Анатомию» Грея, а под ней еще какую-то тяжелую книгу, с виду совершенно новую. Хотел было отказаться, но прикусил язык. Ведь передавая мне Грея, свою самую ценную вещь, Шива как бы оставлял мне частичку себя самого.

– Спасибо, Шива, – сказал я, надеясь, что это не прозвучало язвительно. К сумке добавился еще и мешок.

Гебре набросил мешковину на бутылочные осколки, что были вмурованы в стену, и я перелез на ту сторону. Передо мной тянулась дорога, которую я постоянно видел из окна спальни, но которой никогда не пользовался. Она казалась мне пасторальной, идиллической, она пропадала в тумане меж гор и вела в земли, где нет забот. Но сегодня в ней было нечто зловещее.

– До свидания, – произнес я в последний раз. Мне ответил целый хор родных голосов:

– В добрый путь.

В сотне ярдов стоял грузовик с заглушённым двигателем, груженный использованными покрышками. Шофер помог мне забраться в кузов, где между покрышками было прикрытое брезентом потайное место. Адид уложил сюда воду, печенье и стопку одеял. Мой побег организовал он, под эгидой Народного фронта освобождения Эритреи. Услугами Фронта пользовались многие беженцы, особенно если речь шла о северной части страны, а в кармане водились деньги.

Чем меньше я скажу о том, как семь часов трясся в кузове до Десси, тем лучше. Проведя ночь на складе в Десси, где я спал в нормальной постели, мы отправились еще дальше на север, в самое сердце Эритреи, Асмару. Любимый город Генет был занят эфиопскими войсками. Всюду танки, бронетранспортеры, патрули. Нас не обыскивали, в документах у водителя стояло, что покрышки мы везем на войсковой склад.

Меня привезли в уютный коттедж, утопавший в зарослях бугенвиллеи, где мне предстояло выждать, пока не представится возможность выбраться из Асмары. Из обстановки в комнате был только тюфяк на полу. Выйти в сад я не мог. Я полагал, что проведу здесь от силы день-другой, но ожидание растянулось на целых две недели. Мой проводник-эритреец, которого звали Люк, раз в день приносил мне еду. Немногословный, он был моложе меня. До ухода в подполье Люк учился в колледже в Аддис-Абебе.

Оказалось, в моем скудном багаже меня ждут два сюрприза. На дно моей сумки вместо обычной картонки Хема положила картинку в рамке. Это была та самая святая Тереза, память о сестре Мэри Джозеф Прейз. К фото прилагалась записка от Хемы:

Гхош оправил ее в рамку незадолго до смерти. В своем завещании он написал, что если ты когда-нибудь покинешь страну, то репродукция должна находиться при тебе. Мэрион, без меня пусть мой Гхош, сестра Мэри и святая Тереза присмотрят за тобой.

Я погладил рамку, которой касались руки Гхоша. Это был мой талисман. Я не попрощался с мамой в автоклавной, но, оказывается, в этом не было необходимости. Она со мной не рассталась.