В 14.30 он позвонил Джулии в банк, на работу.

— Чао, любовь моя. Ты можешь освободиться?

— Конечно. Меня заменит подружка. А ты где?

— В Риме.

— В Риме, несчастный, и ничего мне не сказал? Как посмел туда поехать без меня и без моего позволения?

— Секретная миссия, — пошутил комиссар. — Завтра я вернусь, потому что соскучился. Уже почти три недели не виделись…

— Да, правда. Но не напоминай мне об этом, а то я начинаю волноваться. Ну, говори. Когда я долго тебя не слышу, просто звук твоего голоса — как будто ты меня целуешь.

— Извини, у меня мало времени, срочно бегу к одной синьоре. Надо для расследования.

— Молодая?

— Да!

— Сколько!

— Чуть больше восьмидесяти, — рассмеялся Армандо.

— Скажи мне еще что-нибудь.

— Джулия, пора прощаться. Я звоню из автомата, тут очередь.

— Пока, любовь моя!

Она резко бросила трубку. Комиссару опять стало как-то не по себе, потому что он почти всегда чувствовал себя в чем-то виноватым перед ней.

Армандо остановил такси и ровно в три позвонил в дом № 12 по улице Паоло Фризи, где жила тетушка Франческо Рубирозы. Почти сразу же какая-то пожилая женщина открыла ему дверь и дрожащим голосом спросила:

— Комиссар Ришоттани, я полагаю?

— Собственной персоной.

— Эрменеджильда Боттеро. Располагайтесь. Я ждала вас. — Она провела его в салон и добавила: — Пока я вас ожидала, я приготовила кофе. Не желаете ли чашечку?

— Спасибо. С удовольствием.

Она исчезла буквально на минуту, а комиссар подумал, что тетушка Франческо держалась великолепно, несмотря на свои восемьдесят с лишним лет. Судя по ее все еще прямой и стройной фигуре можно было догадаться, что в молодости это была необычайно красивая женщина: и короткие белые волосы, обрамляющие совершенный овал лица, уже подточенного морщинами; большой рот с несколько сморщенными, но все еще пухлыми губами; маленький, капризно вздернутый вверх носик. Именно он и придавал ее лицу какое-то снобистское выражение, странным образом контрастировавшее с ее невероятно спокойными манерами женщины, уже уставшей от своей безмятежной жизни и безмятежно ожидающей смерти.

Эрменеджильда почти сразу же вернулась с подносом, на котором стояли две полные чашечки дымящегося кофе. Аромат кофе наполнил салон, обставленный не без претензии на элегантность. «Вот эту консоль в духе неоклассицизма, возможно, подарил своей тетушке Франческо», — подумал комиссар.

— Прелесть, что за консоль, — сказал Армандо, просто чтобы начать разговор.

— Спасибо. Она действительно прелестна, и некоторые антиквары предлагали мне за нее весьма приличную цену, но я не рассталась бы с ней, даже если бы умирала с голоду. Франческо подарил мне ее на серебряную свадьбу, и я люблю ее. Она для меня как живая. Ведь Франческо для меня был как сын. Я очень хотела иметь сына, но, к сожалению, судьба отказала мне в этой радости… Я до сих пор не могу успокоиться, не могу поверить, что его убили вдали от тех, кто так его любил.

Комиссар подумал: «Ну вот, опять двадцать пять. Никто не хочет поверить в самоубийство. И это несмотря на рак, на письмо к жене, на закрытые изнутри двери номера и балкона». Но он не решился прервать ее излияния, потому что боялся обратной реакции решившегося на откровенность пожилого человека, доверившегося другому, тому, кто просто заинтересовался им и заполнил пустоту его существования.

— Я как сейчас его помню, — продолжала синьора Боттеро. — Когда он был еще мальчишкой — это был сущий дьяволенок. Он ни минуты не мог устоять на месте. Сестра (его мать) просто с ума сходила. С первого этажа, где они с матерью жили, он забирался по жалюзи к соседке на четвертый этаж, чтобы попросить карамелек. Когда соседка его видела, она до того пугалась, что готова была отдать ему все что угодно, лишь бы прекратить это. Тогда ему было всего девять. Сестра была слишком строга с сыном, но Франческо не был злым мальчиком. Просто он был очень живым, ему необходимо было дать какой-то выход своей необычайной энергии: куда-то забраться или поцапаться с мальчишками, или поскандалить с прислугой. В общем, это был беспокойный ребенок, в любой момент готовый выкинуть любую штуку и втянуть в свои опасные забавы друзей.

Все военные годы, с сорокового по сорок пятый, мы провели в Пьемонте. Там у одного крестьянина отец Франческо снял в двух километрах от Нови Лигури флигель на хуторе. Франческо мог ходить в гимназию при институте св. Сан-Джорджо. Дисциплина и религиозные требования отцов-бернабитов, руководивших гимназией, еще более обострили у Франческо природную непоседливость и любовь к свободе. Неожиданно сменив городской образ жизни на деревенский, он терпеть не мог закрытого пространства. Ему нравилось прогуливать уроки и наблюдать за работой крестьян на полях, ходить в лес за грибами, пасти скот, охотиться с пращей за дикими кроликами, обирать сады и воровать яйца, больше из-за жажды сильных впечатлений, чем из-за необходимости, хотя в конце войны с едой стало довольно туго. Не хватало оливкового масла, соли, масла. Чего особенно не хватало, так это спокойствия, зато было достаточно страха перед немцами. Разыскивая партизан, они могли в любой момент днем и ночью зайти на хутор и поднять всех на ноги.

Франческо рос как самый настоящий крестьянин. Он умел доить коров, ухаживать за скотом, чистить хлев, пахать, править быками. Но самое главное, становился настоящим дикарем, который терпеть не может Приличной одежды и приличных манер. Как только ему удавалось уйти из-под наблюдения моей сестры, он тут же снимал с себя ботинки и босиком, без рубашки, убегал на поля вместе с батраками из соседних хуторов. Даже по снегу он мог ходить босиком и говорил, что ему не холодно. Может, так оно и было, потому что деревянные цокколи пропускали воду со всех сторон и мальчик жаловался, что у него постоянно мерзнут ноги, но достать настоящие кожаные ботинки в то время было не так-то просто.