Понимать происходящее было трудно. Будто взялся читать книгу, в которой перемешаны страницы и номера страниц зачем-то замазаны.

В поисках разъяснений я еще тесней жался к родительскому кругу. Увы, здесь было все то же. Люди обесцвечивались. Волны потопа, в которых они бултыхались, смывали с них краски одну за другой. Разговоры папиных знакомых сделались полны обиды и ненависти и очень скоро — скучны. В их проклятиях, адресованных то Горбачеву, то Ельцину, не было и тени того щеголеватого сарказма, с которым они совсем еще недавно высмеивали осточертевший Совок. Они приходили такие обычные, такие мелочные. Лирики и вольнодумцы превращались в тех самых мещан, которыми мама так меня стращала.

На время подготовки спектакля отец запретил нам с мамой появляться в «Кирпичике». Сам он пропадал там дни напролет. Похудел, брился редко и кое-как. Однажды заявился в шапке задом наперед.

И вдруг, за две недели до премьеры, Суровегин предложил отменить «Двенадцать месяцев». Падчерица, еще недавно удивлявшая всех неожиданно живою игрой, вдруг начала заикаться, рыдать на сцене. Отец упросил Суровегина постановку не отменять и обещал, что к премьере все будет как надо.

— Как надо, — повторял он на разные лады, бродя из угла в угол. — Как надо.

Весь он был там, в своем «Кирпичике», где вот-вот на волшебной полянке с зимними ландышами решится его дальнейшая судьба.

Незадолго до первой генеральной репетиции «Двенадцати месяцев» маме доложили, что Зинаида-Падчерица, оказывается, не промах и вовсю увивается за ее мужем. Уже срывался с запинками снег и в лужах плавали ледяные корки. То ли баба Женя не удержалась, то ли кто-то из общаги. Знаю точно, что мама с отцом об этом не говорила. Ну, увивается и увивается. На то он и режиссер, чтобы в него молоденькие простушки влюблялись. Казалось, мама даже растрогана известием о влюбленности Зиночки в своего мужа.

На премьеру «Двенадцати месяцев» напросилась Нинка.

Одинокий фонарь. Далеко, в конце квартала. Не светит почти. Так… тлеет кошачьим зрачком из-за угла. Мусор, черные провалы дворов. Редкие прохожие, неотрывно глядящие в разбитый тротуар у себя под ногами: не угодить бы в яму. «Дохлый мерзавец!» — думал Топилин, стараясь взбодриться.

Впервые в жизни, кажется, он ненавидел кого-то без стеснения и душевных ужимок, и надо же — это был покойник. Не знакомый ему покойник. Случайный прохожий. Мертвый случайный прохожий. Совершенно случайный в его жизни мертвец.

«Сволочь! Пришел, скопытился. А ты давай расхлебывай».

Смятение, охватившее Топилина в зале Автодора, прошло и забыто. Мало ли что пригрезится. Выстроил то, что строилось. Детальки были только такие — по-другому не сложишь.

Весь день злость на не к месту усопшего помогала держать себя в тонусе. В какой-то момент он даже ощутил вожделенный холодок безразличия. Уладить это дело показалось не сложней, чем уволить проворовавшегося прораба.

Но вот он стоит у подъезда новоиспеченной вдовы, курит вторую подряд, и его знобит от предвкушения непоправимого.

«Готовься, уже скоро. Прямо сейчас. Готов?»

«Нет!»

Страх, черт возьми. Тот самый страх, с которым выскакивал из машины, выискивая в разрубленной фарами тьме силуэт человека: «Живой, пусть останется живой!»

Тогда, на трассе, со страхом справился быстро. Глядя на распластанное тело, подумал: «Не жилец», — и тут же следом, взахлеб: «Не я убил, не я!» И узел распустился, сердце перестало скулить. Траурную возню на виду у бывших шахтеров осилил без труда. А пятиминутного разговора с глазу на глаз со спокойной покладистой женщиной — боялся.

Что за блажь, Саша?

Из-под фонаря вышла молодая пара. Девушку догоняла связка воздушных шаров, бодаясь друг с другом и с ее плечом. Держа ниточку рукой, спрятанной в карман куртки, другой рукой девушка обнимала за плечи своего парня.

Не ожидал. По пути сюда подробно обдумывал, подбирал слова — чтобы коротко и ясно, по возможности с достоинством. «Позволите? Я ненадолго». Войдет, изложит. Скорбный излом в плечах. Чуть-чуть. Чтобы обозначить уважение к горю — но и статус свой соблюсти. В этой истории он исполняет функции посредника. Гражданин А, неумышленно причинивший смерть гражданину Б, имеет, что предложить гражданке В, вдове гражданина Б. Состоящий в приятельстве с гражданином А гражданин Г это предложение излагает. Только и всего. Проблема? Нет проблемы…

«Лучше использовать латинские литеры, — посмеивался он. — А то “гражданин гэ” звучит… с неуместным намеком, да. “Гэ” не должно доставаться тому, кто тащит из говна облажавшегося товарища».

Как бы то ни было, он изложит — ей решать.

Откуда паника, Саша?

Топилин затоптал окурок, покосился на щербатую, будто оспой изъеденную дверь подъезда — и со злостью отвернулся. Как трусливая девственница — сжимался и просил немного подождать. Казалось, попросту не сумеет войти. Сунется — и упрется лбом, шагу не сможет ступить: натурально — стена, куда ж ты прешь?