Он, конечно, успел побыть здесь и бывшим зэком, и деструктивным маргиналом. Но напялить маску Антона…

Метко, Иван Рудольфович. Не в бровь, а в глаз. Вот даже левый глаз кольнуло как будто. Ой.

«А давай! — Топилин покосился на председателя. — Семь бед один ответ, однава живем, два сапога пара, трое с сошкой, один с ложкой, ни эллина, ни иудея. Была не была».

— Так вы знаете? — спросил Топилин, торопливо склеив грустную мину.

— Я здесь все знаю, — ответил председатель, с особенно четким звуком ступая по гравию. — Положено.

Дальше молчали. Топилин внимательно слушал хруст гравия. Антон вряд ли стал бы говорить об этом на ходу — и уж точно не стал бы без специального приглашения.

Подойдя к воротам, Иван Рудольфович толкнул приоткрытую створку:

— Милости прошу.

— Благодарю, — ответил Топилин в тон председателю и засомневался: не решит ли, что его передразнивают. — Обалденный дом, — добавил он на всякий случай.

Во дворе неожиданная встреча — Боб собственной персоной. Лежит на деревянном настиле, которым укрыта на зиму клумба под окном. Морда мечтательная. Переглянулись, Боб нехотя поднялся и, держа хвост и голову к земле, отправился за угол. «Ну ладно, спалил, — говорила его понурая спина. — А потому, кормить нужно лучше».

— Этот у всех помаленьку пасется, — махнул на Боба председатель.

Верхнюю одежду оставили в темной прихожей. Топилину были выданы тряпичные бахилы с резиночкой. «Не в музее, но чистоту чтим», — с достоинством заявил хозяин. Сам он переобулся в домашние кожаные туфли. В комнатах ярко горел свет, глухие французские шторы закрывали окна. Прошли в гостиную с включенным электрокамином.

— У меня отдельная ветка, — сообщил Иван Рудольфович, приглашая гостя в низкое кресло перед журнальным столиком. — Должны же быть какие-то привилегии за мои административные мытарства…

Дождавшись, когда Топилин усядется в кресле, Иван Рудольфович занял кресло напротив: закинул ногу на ногу, руки сложил на колене.

— Полагаю, у вас ко мне дело, Антон Степанович?

— Совершенно верно, Иван Рудольфович. Хотелось бы угольком разжиться в следующий завоз. Это возможно?

— Для нас ничего невозможного нет, — он покрутил носком туфли. — Сколько?

— Тут я профан… кубов, думаю, десять.

— Он, знаете ли, в мешках продается. По пятьдесят килограмм.

— Мешков десять.

— Десять… Извольте, десять так десять.

Председатель задумчиво опустил глаза. Топилин заметил, что они снова изъясняются на чистом тургеневском, — но исправляться уже не стал. Тем более что Иван Рудольфович держался без малейших признаков неудобства.

— А позвольте встречный вопрос, Антон Степанович. Вы что же, надолго собираетесь у нас задержаться?

— Да как получится, знаете.

— Угу.

Топилин никак не мог сообразить, чем расположить к себе Рудольфовича. Коль скоро тот видит перед собой Антона Литвинова. И непонятно при этом, как он к Антону Литвинову относится. Или не относится никак? Просто так надувает щеки, от пристрастия к надуванию щек? Да уж, непреднамеренное убийство, как выяснилось после недавних событий, — тот еще геморрой. Быстрые современники давно приноровились хватать готовые мнения, как товары в гипермаркете, ориентируясь по вывескам. Вот полка с убийством обыкновенным умышленным: так, «око за око», то да се… здесь церковное… здесь отклонения… там с миру по нитке — примеры, статистика… есть еще чисто взбодриться: «Такого ты еще не видел!», «Не для слабонервных!», «Страна содрогнулась»… но нет, нету, разобрали опять… Загвоздка, собственно, в том, что полки «непреднамеренное убийство» не существует, мерчендайзеры никогда не вывезут в просторный зал готовых мнений, с пылу с жару, которые можно хватать и бросать в тележку.

— Таким образом, сроки пока не известны и даты остаются открытыми? Правильно ли я уяснил, Антон Степанович?

— Ну как-то так.

Впрочем, да — Ивана Рудольфовича сложно было причислить к разряду современников. Председатель потчевал не то что рафинированной интеллигентностью, но интеллигентностью консервированной, закатанной в банку лет эдак сто назад в уездном городишке N, что знаменит своим университетом и ротондой с видом на порт. Ну, не изъясняются так сегодня. Не наклоняют вот так вот голову, не молвят: «Чем обязан?»

— Ванюша! — пропел из соседней комнаты женский голос. — У нас гости?

Вошла жена Ивана Рудольфовича. В мета-файлах Сергеевых фотографий она значилась как Жанна К. На совместных с мужем портретах либо стояла рядом, уложив руку на мужнино плечо, либо обнимала его из-за спины. Лет пятидесяти. Одета в свитер фиалкового цвета. Разглядев гостя, упорхнула, не дожидаясь, пока ее представят.

Иван Рудольфович наклонился вперед.

— А ведь я с Сережей дружил, — сказал он, высыпав пальцы на журнальный столик, как на клавиатуру рояля.

Топилин почувствовал, что Рудольфович созрел высказать нечто существенное.

— Какой он был? — спросил почему-то Топилин.

После драки с Антоном всё чаще и, главное, всё охотней он действовал и говорил импульсивно. Начинало нравиться.

Председатель в очередной раз препарировал его холодным взглядом.

— Какой, говорите? Вдумчивый. С хорошим вкусом. Человек, здраво оценивающий реальность. Словом, такой, каких немного теперь осталось.

— Я так и думал, — пробормотал Топилин, поощряя председателя продолжить начатый рассказ.