Но так уж сложилось. Ухватившись за образ политического смутьяна, не сулившего, казалось, ничего, кроме провала, Топилин почувствовал себя так, будто набрал не тот номер и попал на старого знакомого. Забытый напрочь, не очень-то близкий — но сейчас почему-то его чертовски приятно слышать.

— Прикольно вот так, наверное, — сказал Коля. — А семья как?

— Никак. Семья в нашем деле непозволительная роскошь.

— Ну да. Ясен-красен.

Выпили за успех следующего предприятия топилинской организации, название которой он разглашать отказался, сославшись на конспирацию (на самом деле не успел придумать названия — а примыкать к существующим маргиналам и борцам не решился, поскольку ничего о них толком не знал).

На гражданке Коля жил-поживал с родителями в Светлограде Ставропольского края. Занимался конным спортом. Поступил в вертолетную часть «прямиком по спецзаказу» полковника Мурашова, которому нужен был конюх: молодая жена увлеклась верховой ездой. Вот-вот на дембель, и Коля пребывает в пьянящем предвкушении вольной жизни: старых корешков, новых телок, пенистого пива на свежем воздухе.

— Хотя, блин, вопрос. Есть тема, чтобы здесь остаться. Полкан предлагает на сверхсрочку. Кричит, квартиру выделю, оклад хороший. А сюда какого-нибудь чурека посадить, чтобы я им, значит, командовал… Оно и можно бы. Если бы не Юля. Сильно вредная, блядь. Властная. Хочется в морду ей дать, хоть она и баба… Любит, чтобы перед ней пресмыкались. А сколько можно? Вот где, — он резанул себя ладонью по горлу. — Хватит. Достала.

Потянул сигару, сказал задумчиво в покатившийся дым:

— Если бы Юля не была такой мразью, а так…

Теперь, глядя на летящую по заснеженному полю всадницу, Топилин вспоминал, что зовут ее Юля и конюху Коле хочется дать ей в морду, хотя она и баба. Впрочем, обмен был равноценный. Вместо прекрасной амазонки Топилин получил увлекательную игру в подпольщика, преследуемого, но несгибаемого.

Мальчики и девочки, которых хлебом не корми, дай отведать дубинки, — сделались немного понятней. Тоже игра. Контактная. Очнуться вдруг посреди чужой отупляющей жизни, испугаться: так будет всегда. И кинуться против течения, не особенно понимая — куда и зачем. Лишь бы против. Лишь бы прочь из чужого, тесного, затмившего горизонт. Сшибиться с плотоядной махиной — до крови, до сломанных ребер — и вздохнуть облегченно: жив, вырвался, все-таки жив. Игра беспроигрышная. Нужно только к дубинкам привыкнуть. И что там еще бывает.

А что, если бы Сергей на самом деле подался в политические хулиганы? Не первой молодости мужичок, достаточно упрямый — жить, как хотелось, не дали изверги-злодеи… Да нет, вряд ли. Здесь это не принято.

Возвышенное лжет. Доказательством стало стремительное исчезновение из нашей жизни всех тех напичканных возвышенным людей, которые заполняли ее до водворения Зинаиды. Возвышенное вплывало с ними в дом, как первомайским утром вплывают задорные марши… Какое-то время они приходили, высказывали маме проникновенные слова поддержки, протокольно сюсюкали с Зинаидой, прискорбным шепотом сожалели об уходе отца — но большинства из них не хватило даже на второй визит.

Даже то, что окружало меня в художке, подтверждало мою правоту.

К слову, вскоре после моего поступления училище возвели в статус академии (переименование в университеты и академии было тогда повальным).

Здание давно обветшало. Фасад осыпался фрагментами и фрагментиками — об этом складывались студенческие анекдоты: кто-то получил куском пилястры по темечку или откусил пончик, припорошенный штукатуркой. Приземления наиболее крупных фрагментов, потенциально чреватые серьезными последствиями для проходивших мимо, становились поводом для попоек на бульваре перед училищем, во время которых на середину скамьи выкладывались перевязанные траурными ленточками или раскрашенные во все цвета радуги осколки. Все это продолжалось до тех пор, пока от новоиспеченной академии не отвалился балкон. Стоявшие на нем студенты сильно покалечились, но по счастливой случайности остались живы: балкон упал на хлебовозку, подъезжавшую к соседнему магазину.

В художке после этого появился новый завхоз — сотрудник Погорской воспитательной колонии для малолетних Николай Феоктистович Ртищев. Бывший вертухай, получивший по начальным слогам своего ФИО прозвище Нифертити, оказался не в меру деятельным и сразу предложил ввести форменную одежду для учащихся. «Форма не обязательно должна быть консервативной, черной или синей, — заявил он. — Она может быть и творческой». «В полосочку», — шутили в ответ студенты. Кирилл Агафонов даже заявился на занятия в полосатой пижаме и был отправлен преподавателем от греха подальше домой. С эпохой Нифертити не угадал: его инициативу с формой высмеял даже ректор, любимый студентами Леонид Бавальский. В отместку завхоз собрал свидетельства того, что Бавальский практиковал зачисление бесталанных абитуриентов за мзду, и передал компромат в прокуратуру, присовокупив фотографию, запечатлевшую Леонида Мартыновича с выпускниками на фоне художки, в окнах которой красовались голые натурщицы Ирка и Танька. К всеобщему удивлению, Бавальского покарали. На исход дела повлияла, видимо, и заинтересованность самого Нифертити, а также его связи в карающих органах. Бывший вертухай занял место изгнанного Бавальского и стал ректором Любореченской художественной академии.

Человек пятнадцать старшекурсников, цвет студенческой богемы, среди которой было модно всякое вольнодумство, от пренебрежения канонами ремесла до карикатур на нелюбимых преподавателей, затеяли забастовку, примкнуть к которой великодушно было предложено и мне — единственному первокурснику. Я был удивлен, но от нечего делать примкнул. Многие мои однокашники сочли бы за счастье принадлежать к компании «отпетых», как их — не без симпатии — называл уволенный Бавальский. Костяк компании состоял из студентов, большинство которых хотя бы раз либо отчисляли, либо прорабатывали на педсовете: за пропуски, за пьянки, за экстравагантные выходки. Случалось, и за приводы в милицию. Коротко говоря, всё это были люди хоть и не самые одаренные (одаренные просиживали в студиях до позднего вечера и норовили окончить экстерном) — зато с репутацией.

— Топилин, пойдем с нами против Нифертити бастовать!

И я пошел. Всё одно лучше, чем отправляться на «три одинаковых буквы» — лекцию по истории изобразительного искусства.

Почему позвали, я не спрашивал. Моя фамилия красовалась в списке кандидатов на отчисление, вывешенном возле деканата. Забить на учебу накануне призывных восемнадцати — такой крутизной не каждый из них мог похвастаться.

— Ну что, прогоним тюремщика из храма искусства?

— Прогоним!

— Тюремщики не пройдут!