Он внимательно рассмотрел грязно-белые полосы, тянувшиеся по деревянному полу вдоль каждой стены, — говорят, их наносят для того, чтобы дежурным было проще контролировать качество уборки, — и весело хлопнул меня по плечу.

— Нет, дружище, в органах мне нечего делать.

В кабинете Стеблины мы выключили верхние светильники, чтобы не налетала мошкара, и зажгли настольную лампу. Сели менять подшиву.

— Это же батина идея, сюда меня запереть, — усмехнулся Антон, орудуя иголкой. — Я еще когда шел, сомневался. У отцовских корешей сыновья — никто не пошел. Но у бати, понимаешь, такое понятие, что я, мол, в тепличных условиях рос, избалован. И, в общем, нужно из меня мужика делать…

Тут Антон снова усмехнулся.

— Не знаю, мне это никогда не мешало. Ну и мечта у него, чтобы я чекистом стал. В Высшую школу же только после армейки берут. Он сам когда-то хотел, не взяли. Из-за почек… Нет, если бы я уперся, никакой бы армейки не было. Но и батя уперся бы… Ладно, плюнул, пошел родине долг отдавать. Думаю, ну посмотрим. Может, и в чекисты. А тут присмотрелся… не, точно не хочу. Всю жизнь под кем-то ходить, подстраиваться под кого-то. Тут народ всего полгода в салагах корячится, а там? И еще не известно, как всё сложится. Ладно, ничего. Служу вот, — сказал Антон, заканчивая с подшивой и откусывая лишнюю нитку. — Два года коту под хвост… Вернусь, скажу: батя, вот тебе мой военик, ты просил, я сделал. Но больше я не потяну. Давай на гражданке меня пристраивай.

В ту ночь Антон стал мне особенно близок.

Ведь я тоже здесь по ошибке. Тоже глупая причуда — правда, своя собственная. Но, если вдуматься, мою историю тоже предопределил отец: не уйди он из дома… Я очень разволновался и долго не мог уснуть.

«Не обязательно мне становиться таким, как люди из казарм», — думал я с облегчением, слушая, как похрапывает Антон.

Идут они лесом, эти дивные твари. Примитивное, может, и живуче. Но живучесть решает далеко не всё. Другому нужно учиться. Другой простоте. Если куклы просты, с виду прост и кукольник.

Год службы за спиной. Антон сгонял в отпуск и теперь мается животом: успел отвыкнуть от казенной пищи. Начштаба и мне предложил съездить домой, но я отказался. Чем безмерно его удивил. Пришлось наврать, что моя бывшая девушка собирается замуж — и лучше уж мне отсидеться в части: чувства свежи, рана не затянулась.

— А, — кивнул подполковник Стеблина. — Тогда понятно. Сваю-то забить успел?

— А то, тырщ мандир.

Маме я написал, что отпуска в части запретили из-за того, что один из отпущенных в прошлый раз подался в бега. Мама огорчилась. Писала, что подумывает о том, чтобы все-таки оставить Зину под чьим-нибудь присмотром и приехать ко мне. Я ее отговаривал. Написал подряд три письма. А потом у Зинаиды случился приступ, и мамина поездка отменилась сама собой.

Приезжал отец. Поговорил со Стеблиной тет-а-тет, и меня отпустили на ночь за пределы части. Отец снял номер в здешней гостинице с двойным названием: «Советский колхозник — Генерал-отель». Накормил меня до отвала, мы погуляли под стрекот сверчков, и наутро он уехал, оставив мне кучу денег. Письма его, такие же нарочито оптимистичные, как те, что я писал маме, приходили регулярно, раз в квартал.

Пришел новый призыв, и ко мне прикомандировали салабона. За оставшийся без малого год я должен поднатаскать его в писарском деле и по возможности научить рисовать. Салабона зовут Леша Ломов, но на прозвище Лом он не тянет: ажурно тонок, огромные синие глаза, как у принцесс из мультфильмов, и бледные женские пальцы. Окрестили моего салабона Лёликом. В полном варианте — Лёлик-Болик, как польскую жвачку. Еще один везунчик.

Первое время после карантина, уже откомандированный к штабу, Лёлик ночевал в казарме, в минометном взводе. Как и следовало ожидать, тамошние деды не снесли у себя под носом бесхозного салагу, с побудки до отбоя прохлаждающегося с бумажками. После того как Лёлик явился ко мне из казармы, хромая на обе ноги — минометчики настучали по голеням, — я определил ему для ночлега предбанник оружейной комнаты. Не ночевать же в одной комнате с салабоном. Тем более Антон оставался у меня все чаще.

Рисует Лёлик плохо. Перерисовать что-нибудь в карандаше кое-как может, да и то, пока нарисует, резинкой протрет бумагу до дыр. Но рисовать с натуры не научится никогда. Так же, как писать без ошибок, не подглядывая в словарь.

Я подумываю о том, чтобы попросить Стеблину подыскать мне другого преемника. Хотя Лёлика мне искренне жаль. Тот, в свою очередь, догадывается о моих сомнениях. Переживает и всячески лебезит.

Не помню, как и когда это началось. Но точно без меня. Без моего участия.

Лёлик вначале немного упирался.

— А разве Антон тоже мой дед? — спросил он как-то, заканчивая с моими сапогами.

К тому времени, как он это спросил, Лёлик уже несколько месяцев исправно менял нам с Антоном подшиву, чистил наши сапоги. Сначала управлялся в штабе, с моими сапогами и кителем. Потом бежал к Антону. Ужин нам носил из столовой. Когда Антон оставался на ночь в штабе, Лёлик будил нас утром, прибирал за нами постели. Постучится, войдет.

— Через десять минут построение, — скажет, к примеру.

Поставит сапоги поближе к матрасам. И стоит, позевывая, ждет, когда мы отправимся в туалет и ему можно будет за нами прибраться.

Я лишь позволял Лёлику салабонствовать. Только и всего. Ни разу пальцем не тронул. Всё устроил Антон. Скорей всего, ему это не стоило особых усилий. Несколько раз просил меня прислать Лёлика в особый отдел после отбоя — помочь: то пол помыть, то смазать петли сейфа. После чего Лёлик и начал подшивать, чистить и прибирать. Могло даже обойтись без рукоприкладства. Только однажды, перед умывальником в туалете, я заметил у него синяки на ребрах. Но почем знать, откуда были те синяки. Кто-нибудь мог и в столовой приложиться, и в бане: большие глаза его были вызывающе сини, а силуэт волнующе тонок.