В общем, чертовщина какая-то… И вообще не везет: до Москвы я не дозвонился, придется идти домой ни с чем, а дождь меня мочит, и ветер за уши треплет… Упрямство мое иногда озадачивает меня самого: я решил все-таки дозвониться.

На телефонной станции почему-то оказалось многолюдно, несмотря на поздний час. А я-то рассчитывал на свободную кабинку. Увы, она была занята женщиной, кричавшей так, что слышно было не только в тесном помещении, но и на улице:

— Сынок, почему ты не написал ничего? Ну, как же, сынок! Так нельзя.

— Жди, напишет… — отзывались те, что сидели тут. — Держи карман шире. Больно мы сыновьям-то нужны!

— Сынок! Ты мне уж третью ночь голый снишься. А уж это примета не к добру. Ты не заболел?

— Голый — это к переезду на ново место, — обсуждали ожидающие, — а вовсе не к болезни.

— Нет, к покупкам!

— Сынок, а деньги получил? — кричала женщина в кабинке.

— А что же ты не сообщил? Ну, хоть бы бросил открыточку: получил, мол.

А в зале:

— Главное — деньги, а писать не обязательно.

— Сыночек, а Таня где? С тобой рядом? Здравствуй, Танюша!

Последовал разговор с Таней о снах и о том, что бы это значило.

— Денег еще послать, Танюша?

— Посылай, — добродушно и охотно советовали в зале. — Лишние не будут. Им сколько хошь пошли. — Как он у тебя, не пьет? Только пиво, да? Ты держи мужа в руках. Поняла?

Далее было о том, что вот промочила ноги, идя сюда, что вчера купила две утки, но обе тощие…

— Из Ярославля пешком шли, — переговаривались в зале. — Небось, похудеешь.

…и о том, что подвальчик на даче залило, а там картошка; что купила половину поросячьей головы на студень; что в подъезде пахнет кошками… Поток информации не прекращался и не было признаков, что он скоро иссякнет.

Что ни говорите, а это свинство — занимать линию из-за таких пустяков. Спросила бы про деньги да про здоровье и выметайся. Про поросячью-то голову зачем?

Я ждал и, признаться, уже разогревался, как самовар. Успокаивало только то, что очереди к этой кабинке не было: всем прочим не Москва была нужна, как мне, а иные города. Но вот женщина вышла, наконец, красная и распаренная, а откуда-то из-за моей спины, отодвинув меня весьма бесцеремонно, к желанной кабинке шагнул парень этакого спортивного вида, в вязаной голубой шапочке, роста более высокого, нежели я, — на пол-головы повыше! — с лицом решительным и наглым. Откуда он взялся-то, спортсмен этот?

Поскольку я уже был «разогрет» долгим ожиданием, то мгновенно освирепев, попридержал его за рукав куртки:

— Минуточку!

— Ну, ты! — сказал он угрожающе и в свою очередь задержал меня, не пуская в кабинку.

Мы, поборматывая и пыхтя, завозились: на нас с изумлением смотрели ожидающие и телеграфистка из окошечка. Присутствие их остановило моего супротивника, а то он, пожалуй, справился бы со мной — парень здоровый и, судя по всему, тренированный; говорю же: спортсмен. Да ведь и моложе меня вдвое!

— Давай выйдем, — сказал он, приглушая голос. — Выйдем, мужик, а?

Меня разозлило не столько грубое обращение «мужик», сколько этот нахрапистый тон. Одновременно чем-то бодрым, страшно будоражащим опахнуло, как в далекой молодости, и я ответил, не колеблясь:

— Пошли.

Бывают минуты душевного подъема, когда собственные силы кажутся неодолимыми, — это, я думаю, каждый знает по себе. Вот и на меня нахлынуло вдохновение… эх, его бы на что-то доброе! Но иногда ведь сами события управляют нами, а мы перед ними просто бессильны. Коли вызов на дуэль, пусть и кулачную, как тут можно отказаться!

Спортсмен мой явно рассчитывал, что я стушуюсь, отступлю. Напрасно! Он просто не понял, с кем имеет дело, этот грубый, невежественный малый.

Поэты не уклоняются от дуэлей! Для них это дело чести, и не только в молодости, но и в солидных летах. Священный огонь, вспыхнувший в душе поэта при его рождении, определяет ему героическую линию жизни. Только героическую, и никакую иную!

— Выйдем на улицу, — сказал он, когда мы вышли на лестничную площадку, явно надеясь, что тут-то я обязательно струшу. Это было как предложение стреляться в шести шагах.