– Конечно, – стал успокаиваться Рындин. – Играл по молодости чрезмерно, но взял себя в руки… Это хорошо, это правильно.

– Вы все-таки проверьте под свою ответственность, с кем он играл, и действительно ли у него не было долгов.

– Могу проверить, – согласился Рындин, – это не сложно.

– А мы? – спросила Веригина у Кашина.

– А мы, Ирочка, попробуем искать дальше, – вздохнул Кашин.

Кашин, Веригина, Шляхтич и Стекольников ехали в общежитие флотских мичманов на машине, которую им устроил Рындин. Поселок мичманов находился на одной из дорог, отходящих от Североморска к морю, как тут говорили, то есть, к выходу из залива, на север. Этот неназываемый, и может быть, действительно безымянный поселок, всем морякам с главной базы Северного флота служил признаком скорого отдыха после тяжелой многомесячной работы в походах. Для возвращающихся кораблей этот мрачный, скалистый, изрезанный складками берег свидетельствовал о доме и спокойствии. Тем, кто уходил в море, он отдавал последнее прощание своими автоматическими маяками.

Песня, которая лилась из динамика, установленного на приборной доске, была в меру мужественная, не очень мелодичная, но почтенная по возрасту – Кашину казалось, он ее слышал мальчишкой, только не мог вспомнить, где и когда именно. В песне пелось про полуостров Рыбачий, родимую землю, подлодки и, конечно, про любовь.

Не выдержав следующую песню, Кашин попросил водителя выключить радио, что тот, немного погримасничав, и сделал. Этот водитель, судя по всему, как огня боялся вчера Рындина, но Кашин с его людьми был для этого молоденького матросика в черной пилотке фактором со строны, и он делал вид, что ничего не боится. Кроме того, матросы, как правило, исполняющие действительно сложные, требующие технической подготовки обязанности, всегда, еще с дореволюционных времен, если верить книгам, были ребятами с гонором.

Дорога петляла, иногда уходила в сторону от узкого залива, иногда шла чуть не по самому его краю. Молчание своих ребят Кашин объяснил по-своему – им не нравилось то, что они тут делали, и он знал, что еще больше им может не понравиться то, чем им предстояло заняться в скором времени.

Эти соображения вдруг поддержала Веригина. Она, рассматривая проносящиеся сбоку, абсолютно невыразительные скалы, спросила:

– Командир, а куда ты услал Томаса с Колупаевым?

– Томас и Виктор Савельевич отправились проверять то, что нам рассказала вчера жена капитана 3-го ранга.

Веригина слегка набычилась.

– Ты не поверил этой женщине?

– Поверил, но… – Кашин помолчал, ему не хотелось быть слишком откровенным, но на этом, предварительном этапе расследования другого выхода, кроме полной открытости, не было. – Я не знаю, где и что нам искать. Поэтому, пусть-ка они проверят ее слова.

– Ну, Колупаев, опытный, я понимаю, – сказал вдруг Шляхтич. – Но зачем ты услал с ним Томаса?

Кашин оглянулся на мрачноватого с утра эксперта по парапсихическим эффектам и с внезапной даже для себя улыбкой ответил:

– А он бы в машину не влез, если бы мы его с собой взяли.

Шляхтич остался спокойным, но Ира со Стекольниковым тоже хмыкнули. Обстановка разрядилась. И сразу же Кашин почти физически почувствовал, как шофер навострил ушки, чтобы потом было что рассказать и Рындину, от которого он явно получил какие-то распоряжения, и в казарме вечером. Но это было неизбежно.

Вообще-то, разместили команду Кашина неплохо. В приличной по местным меркам гостиннице, где даже имелся душ с горячей водой, и где комната приходилась на троих. Вот только они попали в разные комнаты, а потому предварительного совещания провести не смогли. Впрочем, еще рано было совещаться, говорить по-просту было не о чем.

Они попетляли среди скальных обрывов вверх справа, и вниз слева, а потом вдруг выскочили в небольшую долинку, врезающуюся в залив широкой, почти ровной полосой километра в полтора. По ней разместились не слишком ухоженные и опрятные строения, хотя поставлены они были ровно, словно палатки в образцовом лагере туристов. И опять Кашин заметил, что ему не хватает зелени между этими домами, пусть не деревьев, так хотя бы травы.

Кашин вздохнул, полез во внутренний карман, достал список мичманов и лейтенантов, служивших на «Комсомольце», протянул его шоферу.

– Где можно раздобыть точные адреса этих вот ребят.

Шофер, не взял бумагу в руки, лишь покосившись на нее, мельком ответил:

– В городской комендатуре.

– Вот и займись.

Шофер еще раз сделал полустрадальческое-полураздраженное лицо, но подчинился. Умеешь строить начальству свои «физиономии», умей и отвечать, когда тебе за это гоняют – закон военной службы. Тем более, что он явно не перетруждался на этой холеной штабной машине, по сравнению с другими-то служивыми.

Они подъехали к зданию, которое Кашин и без всяких опознавательных знаков мог бы распознать как комендатуру. Шофер взял листок с панели, куда его положил Кашин, и вылез из машины. Шляхтич ему вслед сказал, не повышая голос:

– И быстро. Узнаю, что сачкуешь, доложу Рындину.

Кашин снова усмехнулся. У него неожиданно стало подниматься настроение. Вот интересно, почему никогда не служивший по причине слишком обильного опыта психбольниц Шляхтич так здорово понимает армейскую или матросскую жизнь? Может, больница не только лечит, но и, в определенном смысле, учит?