Стражники направили копья на Андрея.

– Вы арестованы, – заявил начальник стражи.

– Когда? – спросила Александра.

– Скоро, – ответил Генрих.

– А чего мы ждем?

Чего ждал Генрих фон Валленштейн-Добрович? Он и сам этого не знал. Все, что знал Генрих, – это ощущение непреодолимой потребности отложить совместный побег (для нее это был побег, а для него – всего лишь коварно подготовленная поездка к конечной цели его мечтаний, которые неизбежно должны начать осуществляться, как только они отправятся в путь). У него имелось достаточно отговорок, да и время играло ему на руку, так как ситуация в доме Хлеслей стала настолько невыносимой, что Александра сделала бы все, лишь бы сбежать оттуда.

– Ты говорил, что нас обоих с радостью примут в Пернштейне.

– Так оно и есть. Я, собственно, беспокоюсь о самой поездке. Ты ведь сама знаешь, насколько обострилась ситуация в империи. Никому не будет никакого дела, если на нас нападут.

– Когда ты рядом, мне ничего не страшно.

Генрих вовремя спохватился и придал своему лицу мученическое выражение, как будто бы рана, серьезность которой он так мастерски преувеличил, все еще не зажила полностью и давала о себе знать.

Александра смущенно откашлялась.

– Моя мать каждый божий день ходит к тюрьме и пытается подкупить смотрителей, чтобы они разрешили ей навестить дядю Андрея. Он заперт уже целую неделю, а ей еще ни разу не удалосьпробиться к нему. Если бы у нее не требовали оплачивать его пропитание, он мог бы давно умереть. От Вацлава я несколько недель не получала никаких сообщений и не видела его самого. Бухгалтеры и писари с самого дня ареста сидят по домам. Себастьян разом уволил их всех, но я подозреваю, что они все равно не стали бы работать на него. Он и эта змея из Брюна, Вилем Влах, целыми днями только и делают, что шушукаются. Я больше не выдержу дома, Геник!

– А что вообще произошло?

– Моя мать не говорит об этом. Я думаю, она напала на Себастьяна.

Генрих, который точно знал, что произошло, поднял брови. Александра пожала плечами.

– Я слышала, как кто-то из прислуги рассказывал, что будто бы услышал крики и шум из спальни моих родителей. Когда первые слуги прибежали наверх, моя мать сидела верхом на жирном Себастьяне, вся испачканная его кровью, и пыталась задушить его.

– А что они вдвоем потеряли в спальне? – Генрих тщательно подобрал слова, прежде чем задать этот вопрос, и Александра попалась на крючок.

– А мне-то какое до этого дело? – Она вскочила. – Совсем недавно Себастьян сказал мне, что мама будто бы согласилась на то, чтобы он унаследовал долю отца. Так чем же они там, в спальне, занимались?!

– Один из них, похоже, не получал от процесса никакого удовольствия.

– Если речь идет о том, кому потом пришлось бежать к цирюльнику, чтобы обработать свои раны, то, без всяких сомнений, роль обиженного досталась Себастьяну Вилфингу. – Александра только сейчас поняла, что она сказала. Девушка опустила голову. – Я, честно говоря, даже не знаю, что мне и думать.

Генрих, глядя на нее, почувствовал, что вновь попал во власть ее чарующей красоты и одновременно ощутил возбуждение, оттого что она полностью доверилась ему. Его охватила такая острая потребность, что ему пришлось поерзать в постели, чтобы унять ее. Он мог бы уже несколько недель владеть ею, но все откладывал, придумав невысказанную, но висящую в воздухе отговорку, что здоровье к нему еще не вполне вернулось. На самом деле он берег Александру для одного-единственного акта, в котором она нашла бы смерть. Коснись он ее раньше, и о неземном удовольствии можно было не мечтать. Генрих упорно отодвигал мысль, которая иногда всплывала у него в мозгу, заглушал внутренний голос, боязливо нашептываю Щий ему, что он, скорее всего, не сможет убить ее, если они станут близки еще до запланированного действа.

В течение последних дней он часто вспоминал Равальяка. Ведь все началось именно с казни Равальяка. Генриху казалось что эта история с Александрой рано или поздно кончится. Если бы ему удалось превратить девушку в жертву и совладать с ее невинностью, любовью и верой в него, тогда бы никаких сомнений в том, что Генрих фон Валленштейн-Добрович именно тот человек, каким он себясчитал, не было. За прошедшие годы он лишь иногда сомневался в этом, но никогда так часто, как после своего знакомства с Александрой. Он пытался отбросить все мысли о том, что она поколебала его веру в себя самого.

– Что такое «равальяк»? – спросила Александра.

– Гм?…

– Ты прошептал «равальяк», – сказала она, – или что-то в этом роде.

Генрих пораженно уставился на нее.

– Равальяк, – ответил он после паузы, – убил французского короля. Это было восемь лет назад. Его звали Франсуа Равальяк.

«Резче-резче-резче», – охала рядом с ним мадам де Гиз. Он слышал тяжелое дыхание французского дворянина, который трудился над ней. Мадемуазель де Гиз, в тот момент партнерша Генриха (он предчувствовал, что скоро они снова поменяются – у француза, похоже, не хватало сил, чтобы удовлетворить ту похоть, которая в огромных количествах обитала в пышном теле мадам де Гиз), жалобно стонала, когда он сжимал ее тугие груди и вонзался в нее с такой силой, что у него уже болел член. Мадемуазель де Гиз, четырнадцатилетняя девица, была так же плотно сбита, как и ее мать, и Генрих отчаянно боролся с растущим желанием отхлестать ее по голому заду и потянуть за волосы. Она была мокрой от пота, такой же скользкой между ногами, как бочонок масла, и яички Генриха хотели побыстрее разрядиться, но он со сверхчеловеческим усилием сдерживал эякуляцию. Кровь шумела у него в ушах. Тем временем с площади, где приговоренный предавал душу Божьей милости, доносился тонкий, надрывный голос а смрад горящего мяса и серного огня все сильнее проникал через открытые окна.