Раздался звук приближающихся шагов. Он обернулся. Между двумя монахами стоял келарь. Его лицо было белым как полотно.

– Это… это… выглядит так, будто беспорядки перед воротами были всего лишь… отвлекающим маневром, – запинаясь, пробормотал келарь. – Их было самое меньшее дюжина. Тяжело вооруженные, они начали стрелять и рубить всех подряд, и Хранители даже не успели понять, что происходит. У них не было возможности защищаться. Преподобный отче… мы потеряли их всех!

Вольфганг стиснул зубы. Келарь, встретившись с ним взглядом, обреченно кивнул.

– Чудом было уже то, что тот несчастный наверху умудрился вырваться на свободу. – Келарь не договорил, у него сорвался голос.

– Да упокоит Господь их души, – прошептал Вольфганг. – Меа culpa, mea maxima culpa… [8]

– На тебе нет никакой вины, преподобный отче, – сказал привратник.

– Мы должны проверить, – бросил наставник послушников.

Вольфганг перевел дух. Что осталось после этого от его жизни? Что осталось от веры, надежды, любви, если они покинули его? Что осталось от мира?

До этого, в тот момент когда он последовал за внезапной тишиной и открыл ворота, у него было такое чувство, будто он двигался по воздуху. Теперь казалось, что ему предстояло перейти вброд трясину. С бесконечной осторожностью аббат переступал через мертвецов; он сознавал, что закричал бы, если бы дотронулся ногой до одного из них. Он открыл дверь в келью так широко, как только мог, – но широко не получилось. Даже мертвые, Хранители пытались защитить свою тайну. Он вытянул руку с факелом и исчез внутри подземелья.

Келарь, наставник послушников и привратник уставились на дверь. Из помещения пробивался тусклый свет. Их собственный факел чадил, потрескивал и искрил. Они бросали друг на друга короткие смущенные взгляды. Каждый из них думал, что должен был последовать за аббатом в подземелье, и каждый стыдился того, что у него не хватило на это мужества. Мертвецы в своих черных сутанах казались единым целым с темнотой, даже их кровь в свете факелов была черной.

Наконец аббат вышел из кельи. Его глаза были мутными. С той же плавностью, что и раньше, он переступил через мертвецов и подошел к ним. Во рту у трех монахов пересохло; каждый болезненно ощущал биение своего сердца почти в горле. Келарь не замечал, что свободной рукой растирает себе грудь; привратник схватился за свои четки, сжав обе руки в кулаки, как будто хотел их разорвать.

Когда аббату удалось добраться до них, он тяжело опустился на пол. Они уставились на него сверху вниз, понимая, что не в состоянии помочь ему.

Аббат Вольфганг опустил голову и заплакал. Рука, в которой он держал факел, упала на землю, факел зашипел и погас. Второй факел заискрился не сразу. Во внезапно образовавшейся темноте у трех монахов перед глазами запрыгали цветные узоры. Наставник послушников невольно вытянул руку, чтобы опереться о стену.

– Что-то, по всей вероятности, помешало им, – прошептал аббат. – Должно быть, сам Господь Бог остановил их. Они достали ее из сундука, но потом оставили.

Он поднял на них глаза. Слезы текли по его лицу.

– Библия дьявола еще здесь, – прошептал он. – Мы спасены.

Генрих фон Валленштейн-Добрович, отстояв себе все ноги в одной из приемных дворца Лобковичей, попытался подавить в себе беспокойство.

Окна комнаты выходили к восточным воротам Пражского Града. Генрих наблюдал за тем, как вокруг него лихорадочно снуют люди, и раздражался, оттого что не был частью этой суеты. Он бы не мог на что-то повлиять, конечно нет, но по меньшей мере держал бы нос по ветру и чуял, куда он веет. Такой человек, как он, не имевший за душой ничего, кроме имени и огромной семьи, члены которой рассорились между собой, всегда зависел от того, насколько быстро ему удавалось распознать направление ветра.

Разумеется, как и любой другой, он в общих чертах знал, что происходит в Граде. Маттиас, король Богемии и брат умершего императора, пытался провести свою кандидатуру на пост властителя Римской империи, угодив при этом желаниям и представителей земель, и духовенства. Католические курфюрсты возвели на трон эрцгерцога Альберта, но были готовы удовольствоваться Маттиасом, лишь бы новый император был верным католиком и происходил из дома Габсбургов. Курпфальц хотел бы иметь протестантского властителя, но готов был смириться и с Маттиасом – в том случае, если никак не удастся избежать возвеличивания члена дома Габсбургов, – потому что последний казался более управляемым, чем самоуверенный, безукоризненный Альберт. Таким образом, Маттиас, которого лично Генрих считал мыльным пузырем и в сравнении с императором Рудольфом еще худшим претендентом – пусть даже думающему человеку это представлялось практически невозможным, – мог въехать верхом на коне, достигнув своей цели. В результате произошло бы совпадение наименее вероятных прогнозов и еще одна жалкая фигура начала бы неумолимо приближаться к пропасти.

Не то чтобы Генрих беспокоился из-за этого. Протестант или католик – его это не интересовало. Если он и верил во что-то, то лишь в то, что вмешавшийся первым отхватит более жирный кусок. Ну а какой дом в конечном счете захватит власть, заботило его мало; его род, как бы разветвлен он ни был, в случае необходимости предложит приспешников и удовольствуется тем, что отрежет себе от пирога самый большой кусок, какой только удастся, пока более могущественные продолжат спорить о том, кому достанутся изюминки внутри этого пирога. Что касалось его собственной судьбы, то она всегда зависела от его гибкости, а ее – Генрих не мог подавить улыбку – он за последние недели еще раз доказал. Посыльный с деньгами был на месте, когда товар доставили, а впереди маячила возможность дальнейшего сотрудничества. Другие заказы такого рода полностью отвечали вкусам Генриха, а тот факт, что он точно не знал, кто на самом деле скрывается за ними, скорее увлекал его, нежели тревожил. Несомненным было одно: в любом случае ему удалось удовлетворить обоих заказчиков – того, кто больше заплатил, и того, на которого он должен был работать изначально.