Впустивший его слуга перекрестился и сказал:

– Такие же, как эти, в Браунау перебили всех монахов-бенедиктинцев и подожгли монастырь, А аббата, бедолагу, распяли. Пусть земля ему будет пухом. – Слуга снова перекрестился. – Не прошло и пяти часов с тех пор, как мы вернулись, и вот вам, пожалуйста, какие ужасные новости.

– Простите, рейхсканцлер Лобкович уже вернулся? – Коверкая слова, спросил Филиппо.

– Нет-нет, господин еще не приехал. Фрау Поликсена… – Слуга внимательно осмотрел его. – Фрау Поликсена из-за этих ужасных событий в Браунау послала сообщение его преподобию Логелиусу. Я думал, вы пришли от него.

– Логелиус, – повторил Филиппо, для которого речь слуги была слишком быстрой, поэтому он понял только это имя. Он кивнул и показал на себя. Лакей недоверчиво посмотрел на него. Похоже, он лишь сейчас обратил внимание на жалкое состояние одежды Филиппо.

– Вы говорите на богемском наречии, ваше преподобие?

– Совсем немного.

– Мне очень жаль, – ответил лакей и сделал шаг по направлению к двери. – Господ сегодня нет дома. – Он взялся за ручку двери, но потом вспомнил, что творится на улице, и нерешительно замер. В конце концов он оставил дверь в покое и снова внимательно посмотрел на Филиппо. – Что вам угодно, ваше преподобие?

– Если бы в том, чтобы объяснять это тебе, сын мой, был смысл, то мне не нужно было бы обращаться к твоим хозяевам, – вздохнув, произнес Филиппо на латыни.

К его безмерному удивлению, нежный хрипловатый голос за его спиной ответил ему, и тоже на латыни:

– Тогда объясните это мне лично, ваше преподобие. Я невольно подслушала.

Филиппо обернулся. Он не слышал, чтобы кто-то спускался по лестнице, и, тем не менее, увидел стоявшее на последней ступени прекрасное видение в белом платье с белыми длинными рукавами с прорезями по испанской моде, такими белыми, что они казались крыльями ангела. Красные рукава нижнего платья, видимые от локтя до кисти, и маленький треугольник красной материи под жабо настолько не соответствовали ему, что почти шокировали. На шее красовалось ожерелье из золотых роз, и такие же золотые розы были вышиты на корсаже верхнего платья, следуя элегантным изгибам ее тела вплоть до узкой талии и дальше по юбке, образуя единую непрерывную линию до самого низа. Ожерелье матово поблескивало на белоснежной ткани. Волосы были забраны высоко вверх и ничем не украшены, кроме единственной свежей розы, казавшейся сейчас, в январе, настоящим волшебством. Лицо ее было бледным, глаза излучали какой-то слабый свет. Филиппо, лишь несколько раз нарушавший обет целомудрия, неожиданно представил себе, каково бы это было, если бы женщина распустила волосы и позволила их благоуханным волнам накрыть его, если бы она расстегнула корсет своего платья и позволила своему телу распуститься. Его мысли спутались, и тут неожиданно в памяти всплыл сонет, который он когда-то слышал: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков…» После довольно продолжительной паузы он поклонился.

– Salve, domina, [24] – сказал он.

– Откуда вы идете, ваше преподобие?

Он подумал, что ей лучше не знать, из каких именно мест ноги привели его сюда.

– Из Рима.

– Из Рима – и прямо в наш дом? – Улыбка, растянувшая ее губы, не отразилась на лице.

– Не прямо.

– А как же?

– Окольными путями.

Вы всегда отвечаете в двух словах?

– Нет, госпожа.

Губы ее слегка дрогнули.

– Если вы хотите дождаться, когда толпа разойдется, то добро пожаловать.

– На толпу, – возразил Филиппе – ищущему совершенно не стоит обращать внимания.

– Ищущему? Чего же вы ищете?

Филиппо знал, что в данном случае правда окажется самым могучим средством.

– Веру, – ответил он.

– И вы надеетесь найти ее здесь?

– Здесь я надеюсь найти ответ.

– Ответ, в котором тоже всего два слова?

– Возможно, – согласился Филиппо. – Как насчет такого: «Кодекс Гигас»?

Она так долго молчала, что Филиппо решил уже, что пошел по ложному пути. Но затем он заметил, что атмосфера в доме неожиданно изменилась. Ее изящная высокая фигура теперь, казалось, излучала холод, которого раньше не было. Он потрясенно понял, что холод этот направлен на него.

– Следуйте за мной, – приказала женщина и молча пошла вверх по лестнице.

Вольфганг Зелендер, спотыкаясь, брел вперед. Аббат подозревал, что состояние оцепенения, в которое было погружено его тело, не было бы таким серьезным, если бы он попытался получше разобраться в ситуации. Но, к сожалению, это было невозможно. Принять тот факт, что он и его монахи действительно вынуждены были бежать – именно бежать, а не отступать по заранее намеченному плану или совершать частичную эвакуацию монастыря, – для него было просто-напросто чересчур. Вольфганг чувствовал себя так, будто находился в ночном кошмаре, и то, что он с трудом переставлял ноги, что холод сковывал его движения, а пение монахов, заглушаемое сырым и холодным, дующим резкими порывами ветром, превращалось в еле слышные причитания, еще больше усиливало ощущение потерянности.

Время от времени у него в черепе возникала какая-нибудь трезвая мысль и внутренний голос укоризненно говорил ему, что он повел себя не так, как надлежало поступить пастырю своего стада. И тогда он смутно чувствовал стыд и отшатывался от картины, на которой беспомощный аббат Вольфганг молился у себя в келье, в то время как смотритель винного погреба и привратник (да-да, именно он!) почти хладнокровно организовывали побег, совершенно не нуждаясь в его помощи. Вольфганг вспомнил, как его взяли под руки и вывели из кельи, и перед глазами мелькнуло помещение, так долго служившее центром его деятельности. Аббат вспомнил надпись «Vade retro, satanas!»(он сам нацарапал ее ногтем по сырой штукатурке), которую приказал оставить, а рядом с ней еще один отчаянный крик: «Eli, eli, lama sabachthani?» [25]