И вдруг Жиздра обмяк, повис на дедовой руке.

— Готов. — Дед Назар тряхнул его еще раз и бросил на тротуар. Затем он повернулся к нам, еще раз повторил: — Готов, — и посмотрел на свои вымазанные в крови руки.

Мама дала деду платок, и он, не переставая брезгливо морщиться, вытер им кровь. А Жиздра вдруг живо вскочил на ноги и проворно перебежал на противоположную сторону улицы.

Всхлипывая, уже оттуда он погрозил деду кулаком:

— Сейчас! Сейчас ты у меня…

И убежал, то и дело оглядываясь, размазывая одной рукой по щекам красную юшку, держась другой за ухо.

— Уходите, Григорий Трофимович, — сказала мама, — уходите. Этот негодяй побежал за полицией!

— Да, да, иду, — спокойно ответил дед Назар.

Он еще раз взглянул на Ганса Карловича, на Дину Ивановну и медленно пошел к воротам. Вслед за ним — мама, ботаник и мы: я, Ленька, Соловей и Мамалыга.

Во дворе дед промыл руку под краном и сел на кирпичи возле окон Соловья. Он, видно, и не думал прятаться. И домой идти тоже не собирался.

— Ну зачем, спрашивается, вы связались с этим выродком?! Зачем? — ломая руки, заходил возле деда ботаник.

— Не выдержал вот, — виновато улыбнулся дед и развел руками.

— Вам надо немедленно уходить, Григорий Трофимович. Слышите, немедленно! — трясла мама за плечо деда Назара.

— Нельзя мне уходить, дочка, — ответил дед и кивнул на свои окна. — Старуху они заберут. Да и цыплят тех тоже. Вы уж присмотрите за ними. — Дед Назар поднялся. — Вон, идут. Быстро же он обернулся…

От ворот к нам шел уже знакомый рыжий немец, тот, что вчера приходил за Дорой Цинклер; рядом с ним те же полицаи. Сбоку, держась за ухо, семенил Жиздра.

— Старухе моей, граждане, сообщите как-нибудь это… поделикатнее… Чтобы не волновалась, — произнес дед. — И цыплят тех, значит, присмотрите…

— Этот? — кивнув на деда, спросил один из полицаев у Жиздры и, не ожидая ответа, начал расстегивать кобуру. — Ах ты, партизанская рожа…

— Найн, найн, — остановил его немец дулом своего автомата. — Партизанен, ходи туда, — указал он деду на ворота. — Аллес!

Деда Назара увели. Взрослые начали совещаться, как бы сообщить обо всем бабке Назарихе.

Ленька отвел нас в сторонку и сказал, сжимая кулаки:

— Теперь мы будем мстить. По-настоящему. Слушайте, что я придумал…

Вечером Ленька притащил на кухню здоровенный красный кирпич и спрятал его за радиатором.

— Хоть одного фашиста мы завтра все-таки укокошим.

— Укокошим, Леня, — подтвердил я.

— Попомнятся им Штольхи, и дед Назар, и Дора… Да не пяль ты все время глаза на радиатор!..

Утром мы с братом вытащили кирпич, вымыли его хорошенько. Потом Ленька вытер его насухо и написал мелом на спинке: «Смерть фашистским оккупантам». «Оккупантам» Ленька написал через два «к». Точно так же, как в партизанских листовках. Правда, «оккупантам» не поместилось на одной стороне кирпича, и пришлось его перенести на другую.

— Ничего, поймут, — сказал Ленька, заворачивая кирпич в тряпку. — Пошли.

Во дворе нас уже ждали Соловей и Мамалыга. Ленька сделал вид, будто он их вовсе не замечает, и медленно прошел к черному ходу. Я — за ним. Соловей и Мамалыга юркнули вслед за нами.

— Готовы? — спросил Ленька.

Соловей и Мамалыга молча кивнули: готовы, мол. Под мышкой у каждого было завернуто в тряпку что-то увесистое.

Ленька повернулся ко мне:

— Слушай внимательно, Саня. Слушай и запоминай. Домой мы после операции не вернемся, потому как тут наверняка суматоха подымется порядочная. Так вот, ты разведаешь все хорошенько и приходи после обеда к Жоркиной бабке в Лермонтовский переулок. Помнишь, где это?

— Ага.

— Ну-ка повтори.

— Так я же был там.

— Кому говорю, повтори.

— Лермонтовский переулок, шесть, во дворе налево, второй этаж.

— Молоток. — Ленька положил руку мне на плечо и зашептал на ухо: — Только иди не напрямик, Саня, а через парк Шевченко. Чтобы хвост за собой не привести. Ясно?

— Ясно.

Взять меня на чердак Ленька наотрез отказался. Я захныкал и заявил, что расскажу обо всем маме. Тогда Ленька дал мне такую затрещину, что у меня искры из глаз посыпались:

— Ябедничать?!

Я замолк. А Ленька, сделав страшную рожу, притянул меня к себе:

— Забожись, что не расскажешь.

Я молчал, посапывая. Я не знал, как это — божиться.

— Ну! — встряхнул меня Ленька. — Скажи: «Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь хоть полсловечка».

— Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь…

— «И маме», — подсказал Ленька.

— И маме, — покорно повторил я.

— Пошли, ребята, — кивнул Ленька Соловью и Мамалыге и первым стал подниматься по ветхим ступенькам черного хода к чердаку.