Некомфортно было Стасику, и он прибавлял и прибавлял шагу, все дальше отбегая от театра, от Бэллы. Что ей нужно?.. Что нужно ему?.. Он не знал. Ему было некогда. Он никогда прежде не думал о таких вещах...

Стасечки не было. После примечательной встречи с Бэллой на служебной лестнице в музыкальном театре он не звонил и не приходил. Впрочем, это было не ново. «Эта песенка стара – позабыть ее пора...» – сказала бы Люська.

Бэлла глушила тоску, как могла.

Лампасик подумал, что наступил март.

– Давай сделаем ребеночка.

– Когда?

– Ты заведешь машину, съездишь за хлебом...

– А ты не хочешь пойти за хлебом?

– Нет, там холодно. ...Потом я тебя подстригу, потом полюблю, потом ты пойдешь жарить рыбу.

Рыбу жарить в их доме было сугубо Лёшиным делом.

– Ну да!! Потом мне только рыбой и заниматься!.. И какая ты прагматичная, Лю!

– ... Скажи мне что-нибудь хорошее.

– Все будет хорошо.

– Нет, ты мне что-нибудь приятное скажи!

– Жареная рыба.

Женский туалет музыкального театра оправдал лучшие надежды Портупеева. «Храм искусств все-таки...» – вдохновляясь этой мыслью, он отправился прямиком в дирекцию.

Директор музыкального театра Иаков Израилевич Финкельштейн сидел в высоком кресле из кожзаменителя в собственном кабинете под вывеской «CHIF». Отчасти это было шуткой мастеров искусств, отчасти знаком особой продвинутости местного менеджмента в сторону американского искусства управления. Оставалось ввести должности супервайзеров по всем несущественным для высокого, собственно, искусства линиям и оставить место для художественного, так сказать, руководства. Умыть руки. Освободить голову. Или наоборот: умыть голову...

С головой же, натурально, был бардак.

Узнав, зачем по его душу пожаловал Портупеев, Иаков Израилевич схватился за нее – за голову – и возопил в лучших традициях системы Станиславского. Вот за это в глубине души Портупеев и не любил театр.

К тому же музыкальный был театр. И выступление директора вполне можно было классифицировать как оперетту.

– Вы что, с ума, что ли, сошли?! – пропел Финкельштейн, трогая пухлой ухоженной ручкой свою лысеющую голову. – У меня театр! У меня сплошные драмы! Я того и гляди погорю! Мне противопожарную систему надо, у меня высокое искусство, наконец, а вы мне про сортиры!!!

«Странно, – думал в этот момент Портупеев, глядя на Финкельштейна, – волос на голове мало, а перхоть...» Он непроизвольно коснулся рукой своей прически. У него тоже начинали редеть волосы. Надо проверить печень.

Н-да, не получился разговор «о высоком». Странно все же устроены люди. Неправильно устроены.

Надо пробивать тендер. Подумать, кто у него имеется в местной Думе. Или ограничиться заместителем мэра? Они вместе играют в Го. А Думе все равно не до Портупеева. Они там проблемами детского алкоголизма заняты. Запрещают продавать пиво в ресторанах. До чего дошло – на днях пришлось прийти со своим! А что? Очень хотелось пить после Го...

– Го-олубчик! – так Портупеева еще никто не называл, и он напрягся. – Постойте, голубчик! У меня катастрофа! Ре-монт!!! – так и произнес, раздельно и значительно, пропел почти.

«Ремонт, стало быть?.. – осмысливал Портупеев, и тихая радость наполняла его душу. – Что же он сразу-то не сказал? Дорогуша! – он почти полюбил Финкельштейна. – Где ремонт – там и унитазы!»

А Яша-то Израилевич убивался-таки напоказ. Даром что денег ему муниципалитет дает на все дела. Ведь что такое ремонт?! Их всех, включая хрупких флейтисток, отправят морозить ж... на Крайний Север или в Верхнее Кукуево, на худой конец.

Тогда все. Артисты разбегутся, и петь останется только Финкельштейн.

Подойдя к определенному возрасту, человек не перестает делать удивительные открытия.

Одно из недавних открытий Портупеева было сделано по фотографии.

Так случилось, что ему пришлось поменять паспорт. Уже получив ксиву, Портупеев, как все нормальные люди, открыл заламинированные страницы с изображением себя, чтобы полюбоваться. И все бы хорошо, только что-то смутило Портупеева, он и не понял сразу, что именно. Открыл еще раз.

Он делал снимок в приличной студии, а тут такое!!! Уши!!! Разные!!!

Нет, они оба принадлежат Портупееву, без сомнения, но оттопыриваются совершенно по-разному – одно больше, другое меньше. Портупеев подошел к зеркалу, навешенному на дверцу одежного шкафа изнутри, и сделал сам себе «фас».

Как он раньше этого не замечал? Если бы рядом по жизни была умная женщина, она бы сказала, что такая асимметрия – признак гениальности. Но умных рядом не было. Дуры одни!

В офисе было скучно.