— Эх ты! А еще обещался полегче. — Вовка Соколов выбрался из-под прихлопнувшего его резинового колеса, испуганно глядя на свою ободранную коленку и пересиливая боль и слезы; он хотел сказать еще что-то, но промолчал и пошел, прихрамывая, прочь от виновато замолкшей ватаги.

— Сам, дурак, напросился, — бросил ему вслед Гудилин, приглаживая свой русый зачес. Презрев разом Вовку и ватагу, он, поигрывая на ходу загорелыми плечами, направился к столику, где сидел Александр Николаевич. Он сел напротив Александра Николаевича, не только не поздоровавшись с ним, но даже не обратив на него внимания.

— Ты что же это, поумней занятия не нашел? Меньше себя товарища обидел.

Юный Гудилин скользнул по старику взглядом красивых, но нагловатых голубых глаз и, чуть избоченившись, достал из кармана брюк дешевую тонкую папироску. Закурив, он пустил дым носом и зажал папироску в зубах, торчком кверху. Дым от папиросы узкой лентой потянулся к лицу Александра Николаевича. «Ну, вылитый папаша», — подумал старик, отмахиваясь от вонючего, едкого дыма.

С дальнего крыльца спустился Егор Федорович Кустов.

— Товарищу Поройкову, — крикнул он, подходя и протягивая руку.

Обойдя стол, он выхватил папироску из зубов Гудилина и, поддев парня под зад своей широкой ладонью, скинул его со скамейки.

— Марш отсюда, табакур сонливый, — он отшвырнул папиросу и, уже не обращая внимания на вставшего за вязом с обиженно-угрожающим видом Гудилина, широко улыбнулся Александру Николаевичу. — От души, дядя Саша, с приездом!

— Нехорошо, Егор, не по-современному ты с парнем поступил, — смеясь глазами, сказал Александр Николаевич.

— По-старомодному на них вернее действует… Ишь, какой гордый и самостоятельный красавец удаляется… Как знал я, дядя Саша, что ты уже дома. В отпуске я, вот и шастаю по поселку. Как здоровье? Что повидал?

— Вдруг не расскажешь… Видал много, да как бы объяснить… С внешней стороны, когда на другие города любуешься, так вроде они отличные от нашего, даже завидно отличные. А вот гляжу я сейчас, как барак ломают, и думаю, что всюду идет дальнейшее устройство жизни.

— Устройство-то идет. Вот и берет зло, когда такие-то вот лоботрясы на готовенькое придут. — Кустов поискал глазами юного Гудилина, но того уже не было. — На производстве папаше мозги приходится вентилировать, а тут сынку правила приличия преподавать. Видал, лбина какой вырос. Еще года три — и в общественную жизнь своим трудом должен войти. Как он тогда будет выглядеть? Учение-то совсем забросил. Педсовет в школе сколько времени ему на внушение тратит, а парню — что об стенку горох.

— А почему?

— А вот почему. По отцовской дороге идти думает: дескать, отец с четырехклассной академией к станку встал и в люди вышел, и не хуже всех, так что же пыхтеть над глаголами да алгеброй? Тем более папаша вполне может для начала поставить на приличное место, а уж там как-нибудь и сам покачусь. Как таких воспитывать? Как в кино? Попал человек в жизненный переплет. Жареный петух, как говорится, клюнул, а тут ласковые, участливые люди подвернулись, ну, и просветился человек, перековался. А какое кино покажешь с такого вот безмятежного лоботряса? Зевота одна будет. Таким бы хребты тяжелой работой ломать, в порядке государственной дисциплины.

Егор Федорович замолчал, будто расстроившись от собственных слов.

С крыльца послышался голос Танечки: — Вон он, дедушка. Никуда он не ушел.

Внучата подбежали к Александру Николаевичу. Все держали в руках ломти хлеба, напитанные вишневым сиропом. Алешка выбивал ладонями на ведре, надетом на локоть, «старого барабанщика».

— Дедушка, пойдем с нами, — Лида облизнула пальцы, — китайку будем обирать. Вечером бабушка нового варенья наварит.

— Идите уж своей компанией. Поглядите по-хозяйски и мне потом доложите.

— Хорошо, дедушка, — согласилась Лида. — Тетя Марина говорит, у моих цветов уже бутоны. Я нарву тебе букет и дома в воду поставлю, они быстро распустятся.

— Айда уж, — нетерпеливо скомандовал Алешка и крупно пошагал. Лида, пританцовывая, поскакала вслед. Танечка, боясь отстать, припустилась за ними.

— А на заводе что нового? После партактива? — спросил Кустова Александр Николаевич.

— Есть дело, о котором я должен с наиболее опытными коммунистами посоветоваться. С тобой тоже.

— Ну-ка?

— Неловко тут будет. Вон ребятня галдит. Сейчас с работы люди пойдут. В дом пойдем, дядя Саша?

— И любишь же ты секретничать, Егор. Ну, пойдем.

Варвара Константиновна и Марина уже затворились в спаленке и тихо беседовали. Наверное, и о сердечных делах Марины они говорили. Но Александр Николаевич отнесся к этому спокойно. Раз дело к тому идет, так уж пусть.

— Ну, выкладывай, — сказал Александр Николаевич, усаживаясь на своем любимом месте у раскрытого окна.