Охая, сам себе жалуясь на жизнь, старик Юрген потрюхал домой. Помыл руки, переоделся в чистое и снова сел писать. Через несколько минут в комнату вошла жена. Воскликнула:

— Холод-то какой! — и взялась разводить огонь в камине, хотя таскать дрова в кабинет было нелегко, и Юрген готов был смириться с холодом, лишь бы не утруждаться. А Гретхен подошла к нему, положила руки на плечи: — Опять пишешь Вильгельму?

— Кому еще? — огрызнулся Юрген. — Мы тут надрываемся, работаем, чтобы посылать ему деньги, а он и не пишет! А если и пишет, черкнет две строчки и привет! Только и делает, что пьянствует, влезает в долги у портных, да гоняется за всякими… — он вовремя осекся, сделал вид, будто закашлялся: — …за неподходящими барышнями.

— Послушай, ведь ты в его годы…

— В его годы я ничего подобного себе не позволял, — возмутился Юрген.

— Уж конечно, не позволял, — мягко ответила жена. Он чувствовал затылком, что она улыбается. — Ах ты, мой дурачок, ах ты, мой милый.

И поцеловала его в макушку.

Солнце вышло из-за облака, когда Юрген возник на прежнем месте. Все в саду заиграло, переливаясь самыми разными оттенками — опять Посейдония намекает, предположил Юрген. Цветы кокетливо повернули к нему головки, раскрыли свои бутоны.

— Ну-с? — спросил король Муммельзее. — Как оно там?

— Зубов у меня почти не осталось, — проскрипел Юрген, — в боку все время кололо, в одном и том же месте. Дети выросли и разъехались кто куда. Мне ничего не осталось ждать от жизни, кроме смерти.

— Это не вердикт, — заметил король, — а лишь перечень жалоб.

— Должен признать, жизнь за калиткой — она, как бы это сказать… настоящая. Там все по-настоящему. На ее фоне наша жизнь какая-то плоская, призрачная.

— Ах вот как!

Непоседливые цветные блики потускнели, деревья застонали от ветра.

— С другой стороны, наша жизнь подчинена цели, а та, другая, бесцельна.

— И это верно.

— Но если у нашего существования и есть цель — а я вполне уверен, что она есть — то в чем она состоит? Черт меня подери, если я знаю.

— Невелика загадка! — воскликнул король. — Мы существуем, чтобы развлекать читателя.

— Читателя? Кто же он, этот читатель?

— О читателе, — вскричал король Муммельзее, полыхнув глазами, — лучше говорить как можно меньше. — И встал с трона. — Пора заканчивать нашу беседу. У этого сада два выхода. Одна калитка ведет назад, туда, откуда мы пришли. Вторая — в другой мир. В тот, куда ты только что заглянул.

— А он как-нибудь называется, этот «другой мир»?

— Некоторые называют его Реальность, хотя об уместности этого названия можно поспорить.

Юрген подергал себя за усы, закусил губу.

— Клянусь небесами, выбор нелегкий!

— Но мы не можем оставаться в этом саду до скончания века, Юрген. Рано или поздно тебе придется выбрать.

— Ваша правда. Я должен собраться с духом.

Сад, окружавший его, застыл в беззвучном ожидании. Ни одна лягушка не колебала своим прыжком стеклянную гладь пруда и кувшинки. Ни одна травинка не дрожала на лугу. Даже воздух как будто застыл.

Юрген сделал свой выбор.

Так Иоганн фон Гриммельсгаузен, которого иногда звали Юргеном, бежал из тесных, сковывающих рамок литературы, а заодно — из глубин Муммельзее, сделавшись настоящим человеком, а следовательно, игрушкой капризной Истории. Это значит, что несколько столетий его уже нет в живых. Если бы остался вымыслом, он до сих пор был бы с нами, хоть и не знал бы того богатства впечатлений, которое жизнь обрушивает на нас с вами каждый Божий день.

Правильный ли выбор он сделал? Одному Богу известно. Если же Бога нет, это навсегда останется для нас загадкой.

Американец Спенсер Маллон, гуру, четыре месяца путешествовал по Индии вместе со своим духовным наставником, немцем Урдангом, человеком жестким, но с удивительно мягкими манерами. Случилось это под самый конец того отрезка жизненного пути, который Маллон потом будет называть периодом духовного становления. На третий месяц Маллону и Урдангу выпала большая честь: им разрешили встретиться с йоги — святым, который жил в деревне Санкваль. И вот, когда путешественники добрались до деревни, произошло нечто неожиданное. Прямо к их ногам с глухим стуком упала мертвая ворона. В воздух взвились пыль и мелкие перышки. И тут же со всех концов деревни к Маллону и Урдангу устремились местные жители. Из-за вороны ли или из-за вида белокожих гостей, Маллон не мог сказать: он чувствовал себя неловко в толпе незнакомцев, которые окружили его и залопотали что-то на незнакомом языке. Он попытался мысленно скрыться от этого хаоса, отыскать в себе покой и гармонию, те самые, которые иногда испытывал во время почти ежедневных двухчасовых медитаций. Кто-то пнул грязной ногой с длинными, почти трехдюймовыми, ногтями мертвую птицу, и она отлетела в сторону. Местные жители придвинулись еще ближе, защебетали быстрее и громче, они хватали путешественников за рубашки и пояса, словно умоляя пойти куда-то. Они умоляли Маллона и Урданга, а возможно, только его одного, Спенсера Маллона, оказать им какую-то удивительную, непонятную услугу. Он должен был выполнить некое важное задание, но само задание оставалось для Маллона тайной. Впрочем, тайна скоро раскрылась сама собой, — внезапно перед ним возникла покосившаяся хижина, похожая на мираж на этой выжженной пустой земле. Один из тех, кто привел Маллона в деревню, дернул его за рукав еще сильнее и, с помощью странных жестов — так птицы хлопают крыльями — попросил войти в хижину, в которой, судя по всему, и жил этот человек; войти и посмотреть на что-то — это Маллон сразу понял, потому что местный житель несколько раз ткнул пальцем с грязным ногтем себе в правый глаз. «Я избранный, — подумал Маллон. — Эти несчастные, невежественные люди избрали меня. Меня, а не Урданга».

В хижине было сумрачно и жарко. Маллону указали на ребенка с огромными, безразличными ко всему глазами и тонкими, как веточки, ручками и ножками. Ребенок умирал. Вокруг ноздрей и рта засохли темно-желтые корки.

Не отрывая взгляда от Маллона, крестьянин протянул трясущуюся руку и коснулся кончиками пальцев широкого лба ребенка. Потом жестом попросил Маллона подойти к тюфяку, на котором лежал малыш.

— Ты что, не понимаешь? — промолвил Урданг. — Тебе нужно дотронуться до ребенка.