Он много лет был ассистентом у Ланга [2] , много лет вел научно — исследовательскую работу в I Медицинском институте и в больнице Эрисмана [3] . Кожа обеих рук у него изуродована, блестит, кажется тоненькой, неестественно розовой, словно воспаленной. У него во время опытов взорвался кислородный баллон, дверь заклинило, и он пытался открыть горящие створки руками. Когда вышибли, наконец, двери, — и он, и сотрудник его были обожжены так тяжело, что их едва отходили. Руки его, точнее, кожу на руках спасли несколькими последовательными пластическими операциями. Сейчас Дембо уже доктор наук. Считается одним из лучших кардиологов города. Его били смертным боем по причинам, далеко отстоящим от науки, но образовались ли в душе его места, столь же деформированные, как кожа на руках, — не разглядеть. Сейчас он приходит ко мне в качестве лечащего врача, — за эти дни, с помощью кардиограммы установили, что был у меня инфаркт. Корректен, строен, высок. Взгляд холодноват и заперт на семь замков, но не так, как у людей застенчивых или надменных, а как у наученных горьким опытом. Это замкнутость травматического порядка. В диагнозах своих точен — проверено на знакомых. Ни примеси шарлатанства — он верит в свои знания. Не верует, как врачи, прости господи, глуповатые, а знает. Как многие врачи, трогательно уважает искусство. Он хорошо знаком с Кабалевским [4] и гордится этим. Прост. Работает уйму, как и подобает доктору наук, что я уважаю бесконечно.

Следующая фамилия Жеймо. [0] Удивительно привлекательное существо. Трагична судьба людей, обожающих искусство, но не имеющих никаких данных для того, чтобы им заниматься. Таких в театре — легион. Но еще трагичнее люди, рожденные для сцены или экрана, и которые роковым образом сидят без работы. Жеймо сделала десятую долю того, что могла бы. Должна бы. И до сих пор она еще надеется, что сыграет, наконец, то, что душа просит. И судьба щадит ее — она все по- девичьи легка и вот — вот сорвется и полетит. Только пусть для этого сойдутся несколько тысяч случайностей, выйдет пасьянс из миллиона колод. Родилась она в цирковой семье. На арене выступала чуть не с пяти лет [1] . Потом попала к ФЭКСам [2] , совсем еще девочкой. Играла в «Шинели» [3] . Потом вышла замуж за Костричкина [4] — его считала выдающимся эксцентрическим актером. Родила от него дочку. Развелась. Вышла замуж за Хейфица [5] . Родила от него сына. Вот что слышал я о ней краем уха в тесном нашем кругу.

А потом встретились мы гораздо ближе во время картин «Разбудите Леночку» и «Леночка и виноград» [6] , сценарий которых писал я с Олейниковым. Первая (короткометражка) имела некоторый успех, вторая же, вместе с комедией нашей «На отдыхе» [7] , провалилась с шумом, с таким шумом, что братья Тур написали в «Известиях»: «Неизвестно, зачем авторам понадобилась подобная жеребятина» [8] . Янина Болеславовна или Яня, как все ее называли, была тут ни при чем. Мы думали, что удастся нам сделать картину, ряд картин, где Жеймо была бы постоянным героем, как Гарольд Ллойд [9] или Бестер Китон [10] , и где она могла бы показать себя во всем блеске. Но ей опять роковым образом не повезло. И сценарий не удался, и режиссер решился взять себе эту специальность без достаточных оснований, словом, опять не вышел пасьянс в тысячу колод. Но я поближе разглядел Янечку Жеймо и почувствовал, в чем ее прелесть. Все ее существо — туго натянутая струнка. И всегда верно настроенная. И всегда готовая играть. Объяснить, что она делает, доказать свою правоту могла она только действием, как струна музыкой. Да и то — людям музыкальным. Поэтому на репетициях она часто плакала — слов не находила, а действовать верно ей не давали. Я не попал в Ялту на съемку несчастной «Леночки», но Олейников был там, и даже у этого демонического человека не нашлось серной кислоты для того, чтобы уничтожить ее, изуродовать в ее отсутствие. И он говорил о ней осторожно и ласково, испытав ее в разговорах на самые различные темы. Спросив, как относится она к своему первому мужу, получил он ответ столь наивный и женственный и вместе с тем целомудренный, что умилился. Записывать мне его не хочется. Тут дело не в словах, а в музыке. Впрочем, Хейфица она обожала. Хотя, по слухам, иногда ужасно с ним ссорилась. Все потому же. Она была создана для того, чтобы играть. А вне этого оставалась беспомощной и сердилась, как сердятся иной раз глухонемые. В Доме кино праздновали однажды полушутя — полусерьезно, в те легкомысленные времена это было допустимо, ее юбилей что-то не по возрасту огромный. Ведь начала она свою актерскую жизнь в пять лет. И весь юбилей проводился бережно, и ласково, и весело. Мы с Олейниковым сочинили кантату, которая начиналась так:

И после всех речей, растроганная, раскрасневшаяся, маленькая, как куколка, разодетая по — праздничному, будто принцесса, открыв наивно свои серые глазища, прокричала Янечка в ответ какие-то обещания, может быть, чуть газетные, чуть казенные, но все поняли музыку ее речи и слова не осудили. Струна не сфальшивила.

И вот пришла война. А Янечка разошлась с мужем и приняла, по рассказам, это очень тяжело. Но когда встретились мы в Сталинабаде, была она все та же, только темнее и озабоченнее обычного, по — военному, как и все мы. И вышла замуж за режиссера Жанно [11] . И вот пришел 45 год, и я написал сценарий «Золушка». И Кошеверова [12] стала его ставить. А Янечка снималась в заглавной роли. И пасьянс вышел! Картина появилась на экранах в апреле 47 года и имела успех. В июне того же года увидел я, выйдя из Росконда, на теневой стороне Невского у рыбного магазина Янечку с мужем. И догнал их, перебежав проспект. Они, по слухам, собирались на Рижское взморье, и я хотел расспросить, знают ли они, как там живется. Жарко. Пыльно. Около шести. Невский полон прохожими. Янечка маленькая в большой соломенной шляпе, просвечивающей на солнце, в белом платье с кружевцами. Посреди разговора начинает она оглядываться растерянно. И я замечаю, в священном ужасе, что окружила нас толпа. И какая — тихая, добрая. Даже благоговейная. Существо из иного, праздничного мира вдруг оказалось тут, на улице, «Ножки, ножки какие!» — простонала десятиклассница с учебниками, а подруга ее кивнула головой, как зачарованная. Мы поспешили на стоянку такси. И толпа, улыбающаяся и добрая, следом. И на Янечкином лице я обнаружил вдруг скорее смущение и страх, чем радость. То самое чувство, что словно проба метит драгоценного человека. Что заставляло сердиться Ивана Ивановича Грекова, когда называли его «профессор». Он видел предел, до которого, по его требовательности, было еще ему далеко — далеко. И Яня, настроенная неведомой силой с полной точностью, чувствовала то же. Она уселась с мужем в такси тех лет, в ДКВ. Низенькое. Казалось, что человек сидит не в машине, а в ванне. И такси загудело строго, выбираясь из толпы, провожающей Яню Жеймо, словно принцессу.

Следующая запись в книжке: Жакт. [0] Так записала Катюша, по старой памяти, девичью фамилию домоуправления. Помещается он в большой комнате, нет, в зале, скорее, в первом этаже. Сначала надо подняться до первой площадки лестницы, войти через двойные двери, борясь с пружинами, и спуститься точно на ту глубину, на какую высоту только что взобрался. Длинные, черные канцелярские столы, шкафы на замках, огромные окна во двор, и ощущение большого количества неосвоенного пространства. Здесь до революции репетировал симфонический оркестр графа Шереметева, в бывшем доме которого помещается Дом писателей.

А теперь об оркестре и воспоминаний не осталось, разве только во многих квартирах, по традиции, живут оркестранты, вероятно, потомки шереметевских. Играют в Филармонии. Впрочем, весь наш огромный дом, построенный в екатерининские времена, принадлежал дворцовому ведомству, и проживали здесь певцы и музыканты придворной капеллы. Длинные коридоры тянутся от площадки к площадке лестничных клеток — их в нашем корпусе три. А в коридоры выходят двери квартир. Когда-то, года до 38, у всех этих квартир уборные были размещены в общих помещениях в шумящих водой комнатах в конце коридоров, у площадок. Теперь распределили их по квартирам. Только у двоих — троих несчастливцев, по особенности распределения фановых труб, уборные вынесли в коридоры, достаточно людные. И когда бредут жильцы с ключиками от висячих замков в похожие на шкафы уборные свои, то вечно этому находятся свидетели. Почему тебя так оскорбляют кухонные запахи, из чужих кухонь пробивающиеся в коридор? Рыбу жарят, о, ничтожные люди! Гороховый суп варят, обидчики! А сам при этом любишь и рыбу, и гороховый суп и не бранишь себя за это. Дом с екатерининских времен до 34 года был трехэтажным, а с тех пор стал пятиэтажным. Надстроили два этажа. Писательская надстройка. Строили долго, замучили нижних жильцов стуком, грохотом, а когда стали проводить отопление и водопровод — потопили. Вскоре после переезда услышал я, как две старухи, стоя у обвалившейся в коридоре штукатурки, с яростью бранились: «Это всё писатели, всё они, проклятые, проклятые». Вначале — не имели мы отношения к общему жакту. У нас был свой комендант Котов — рослый парень, недавно демобилизованный, в первый год своего комендантства вежливый, а в последующие — недоверчивый. Но в конце тридцатых годов он ушел, а с начала войны все руководство домом, все управление — забыл вдруг нужное слово, ну, скажем, жактовскими отрядами противовоздушной обороны — сосредоточилось в той самой огромной комнате, где репетировал некогда оркестр. Несчастный дворник, получивший вдруг повышение в управляющего домохозяйством, седой, длинный, все метался от избытка энергии и чувства ответственности. Страшные ведьмы, гнездившиеся по углам, источали яды. Позволяли себе все, что им взбредало в башку, только бы рассеять тоску и злобу. Покойный Жак Израилевич [1] добыл ~для нашего домохозяйства ряд необходимейших вещей.

Асбестовые рукавицы, шлемы, клещи, ряд вещей, необходимых для ПВХО — вспомнил название наших отрядов — добыл Жак Израилевич. И ведьмы немедленно написали донос, что Жак срывает снабжение, добывая по блату то, что распределяется по плану. Угодить им было невозможно, словно мачехам. Ходишь на дежурство — высовываешься, не ходишь — трусишь. Ненавидели эвакуирующихся, подозревали остающихся. «Уезжаешь — бежишь, остаешься — ждешь» — сформулировала их отношение к людям балерина Иордан [2] . Одна из этих всему свету мачех каждый день сидела в жакте над домовыми книгами с таинственным человеком в штатском пальто и военных сапогах. Помогала ему выискивать подозрительных жильцов. И каждый знал, что в случае надобности эта ведьма любого жильца превратит в подозрительного. И все косились в ее сторону. Эти ведьмы могли бы сожрать весь дом, если бы объединились. Но они ненавидели и взаимно уничтожали друг друга в Глазах начальства. В тех же случаях, когда объединялись, не было от них спасения. Так подвели они под расстрел несчастного дворника, выросшего в управхоза. Так он и погиб — длинный, бледный, красноречивый, растерянный. Они обвинили его в том, что не сдает он карточки умерших, а до конца отчетного месяца держит их при себе, отоваривая в свою пользу. И беднягу расстреляли. Ведьм было относительно немного, но они вселяли в присутствующих чувство тревоги. Из-за них были резки постоянные служащие домоуправления. В вечерние часы в зале было многолюдно — смена караулов, люди забегали погреться с наружных постов, когда бомбежка кончалась, а тревога не отменялась. И среди толпы бродил дурачок, подросток, лет пятнадцати, с кустиками растительности на лице. Рослый, обрюзгший. Он всем приветливо улыбался и отдавал честь. И кто-то сказал однажды: «Подумайте только, во всем жакте один человек вежливый, да и тот сумасшедший». Были среди работников ПВО настоящие подвижницы. Кроткая и нежная жилица второго этажа вела старательнейшим образом списки дежурств. И когда недалеко разорвалась бомба, и дом зашатался, и задребезжали и едва не вылетели стекла, она схватила список дежурств — самое ценное, как ей почудилось по ее добросовестности, и выбежала на улицу. Отлично работало санзвено. Дежурили они на крыше и у ворот, отчего ведьмы в своих углах истекали ядом, считая это прямым вызовом их осторожности. Страшные своей будничностью дни! Я попытался написать жакт более реалистическим. В пьесе.