Ушел. Только не к той, а к другой.

Отца Пашиного видали на той неделе, вроде освободился…

Ей дали новую роль в новой пьесе, которую театр взял специально для нее, все-таки она была прима, и не столь давно, да пожалуй, что и оставалась ею, хотя с течением дней все более виртуально, нежели реально, но репетиции уже начались, а у нее, в страшном сне не приснится, не вытанцовывалось с текстом. Она не могла выговорить вслух слова роли. Аксинья, что с тобой, спрашивал режиссер, ты же за столом читала, и все было нормально. – Я незнаю, отвечала она в растерянности, сама не понимаю. – Ну учи дома, как все учат, выучишь – тогда будем работать, а покамест давайте пройдем другие куски. И режиссер с недовольным видом отворачивался от нее, обращался к другим актерам, а ее уже не замечал, и она, уставившись в тетрадку с ролью, еще больше каменела и не могла не то что текст проговорить – с места сдвинуться.

Она возвращалась домой, несчастная, садилась у зеркала и принималась себя уговаривать: ты, Ксюша, удачливая, ты энергичная, ты веселая, ты неслабая, все у тебя в порядке, все замечательно, а будет еще замечательнее, ты сыграешь эту роль, о тебе напишут в газетах, тебя позовут выступить по телевидению, и, может, не только по «Культуре», но и по первому или второму каналу, тебе дадут премию «Золотая маска», у тебя появятся лишние деньги, ты сможешь поехать в Израиль, где классные спинники, врачи говорили в больнице, и они тебя окончательно поправят, а сейчас ты поешь, отдохнешь и начнешь учить роль, это же элементарно, как дважды два, и все, все у тебя получится, ведь ты этого достойна.

Походило на рекламу.

У нее было то же имя, что у героини пьесы. Почему-то ни режиссер, ни кто-либо из труппы, ни она сама поначалу не обратили на это внимания. Так же, как отделяла театр от любви, она отделяла себя от роли и роль от себя. Что бы ни говорили ей учителя в театральном училище и режиссеры на сцене, она не пропускала образ, который предстояло создать, через себя, про что не упоминал только ленивый, а видела этот пока что туманный образ словно бы висящим в воздухе и накладывала на него разные штрихи и мазки, словно бы на картину, и лишь потом в эту картину входила и тогда уж располагалась, как у себя дома. Такое у нее было свойство. Об актерах иногда говорят: художник. Она была художник. Но про себя ни разу так не сказала и не подумала. Она ненавидела громкие слова: творчество, творение. Из однокорневых предпочитала: тварь.

Может, одно имя на двоих не давало отлепиться от чужого материала и сосредоточиться?

Она быстро перекусила и, расхаживая по комнате с тетрадкой в руке, старалась громко и бесчувственно читать свои диалоги с партнершей, как читают дикторы по радио.

Ма, тебе деньги нужны?

Нужны. Прошлые месяц как кончились.

Я сегодня послала.

Про Пашиного отца не хочешь слушать?

Не хочу.

А он ведь из-за тебя сел. Из-за обиды на тебя.

Что отрезано, то отрезано, обратно не пришьешь.

Ну, так. Ботинки Паше новые справим. Из тех-то он вырос.

Большой стал?

Большой. Днями дотянулся до твоей фотки на трюмо, пальцем водит, вроде гладит.

Говоришь, он всех любит… думаешь, он и меня любит?..

Он фото твое любит. Тебя ж он сколько не видел живую-то, забыл… Пока, Ксюха, а то он трясется весь.

Отчего трясется? Озноб?

Должно. Он же не скажет. Пойду согрею. Встрела б его отца, взяла б за руку и вдвоем приехали бы родители, показались ребеночку вместе… смотришь, он бы и…

Пока, мать.

Пока, дочь.

Острая боль пронзила ее в одно мгновенье, сразу и везде: стрельнуло в шею, в сердце, в пупок, в придатки. Как будто внутри разорвалась маленькая атомная бомба. Холодный пот проступил на спине и подмышками. Руки-ноги ослабели. В глазах потемнело. Она выпустила из рук тетрадку и бессильно, как куль с песком, опустилась на пол возле зеркала. Но даже в таком состоянии не упустила случая подглядеть за собой – актриса есть актриса. В зеркале на нее смотрела незнакомая тетка. Космы жалко увяли. Черты лица подсохли и заострились. Кожа приобрела оливковый цвет. Плечи сузились. Живот мешком свесился куда-то вбок. Но главное – глаза. Белые, мутные, безумные, чужие. Боль торчала из зрачков.

Эта женщина – она? Ксения?

Ксения?

Которая из двух?

Она физически ощущала в своей голове спутанные волокна, жилочки и клеточки. В жилках и клетках билось: собралась к врачам в Израиль тварь на премиальные деньги а подумать отправить на них к врачам мать с сыном посылать на Пашку деньги и не утруждать себя названиями лекарств какие нужны хоть что-то заподозрила бы еще в роддоме сдала б тварь отца Пашкина выпустили из тюрьмы а она хуже него а видишь знать его не хочет и не знает тварь тварь и тварь и не спрашивай никогда за что звонит треклятый колокол а молчи живи молча не сотрясая воздуха может быть в молчании и только в молчании…

Все соединилось, сошлось, слиплось. В зеркале, в воздухе, висел образ, который она размалевывала одной ей видимыми и одной ей угодными красками, яростно и щедро, брызгая кистью и оставляя пятна на вещах, мебели, стенах, улицах и площадях, пятная весь город, рыжий от осени и солнца.

Жена уходила от него.

Когда эта девочка, которую его мать называла глистой за ее худобу, влюбленная в него до изнеможения, засматривавшая ему в глаза с выражением вечной восхищенной покорности, успела превратиться в сумрачное, себе на уме, неискреннее и даже злобное существо! Он проморгал момент, когда она его разлюбила, уверенный, что вовек этого не случится, несмотря на все его выкрутасы. Собственно, за что, как не за выкрутасы, она его и полюбила. Он всегда был таким, желчным страдальцем, с тяжелым счетом к себе и к жизни, включая счет к матери как самый открытый, самый лицевой, текущий и неоплаченный. Занятая личной жизнью, мать лишила его того, что нужно всем мальчишкам на свете, в том числе тем, кто ни за что в этой нужде не признается: материнского тепла. Наверное, оно нужно и девчонкам, но про девчонок он знал существенно меньше. Знал, что любят интересных мужчин, с саднящей червоточиной внутри, но до конца не доверял. Материнский холод заложил в нем вечную зябкость, вечно ледяные пальцы и ледяные губы. Девочка говорила ему: к твоим губам можно примерзнуть. Начинала целовать робко, слабо, по чуть-чуть, понемногу разогреваясь и разогревая его, и не отлипала, пока не отмерзал целиком, и тогда уже инициатива переходила к нему, а она только молча, благодарно отвечала всем существом своим.