Юлия Федоровна переехала сюда недавно. Улучшала и улучшала жилищные условия, на первых порах по мужниной службе, потом по своей, пока, наконец, не добралась до этого престижного дома сталинской застройки. Соседей знала плохо и музыки никакой не слышала, притом что жила ровно под двенадцатым, на одиннадцатом. Возможно, хорошая звукоизоляция. А может, перемерли до их переезда. Прежних жильцов оставалось мало. Квартиры дорожали, люди менялись, съезжали, особенно пенсионеры, их место занимали новые, у которых были силы, работа, деньги. Дом шикарный, что говорить. И по прежним временам, и по нынешним, с бесконечными частными евроремонтами.

Лифт пришел, переместились в него. Юлия Федоровна чувствовала себя неловко. Больше того, ей стало горько. За него и за себя. Его полиэтиленовый пакет, видимо, с бедным подарком внутри, свербил душу. И свербило, что первая мысль о нем была плохая, а не хорошая. День не удачный. Хотелось как-то исправить положение, извиниться, чем-то помочь, может, даже деньгами. Она понимала, что это невозможно.

Лифт остановился на одиннадцатом. Прежде чем выйти, она дотронулась своей рукой до его и сказала со всей искренностью, на какую была способна: до свиданья, желаю вам здоровья и долгих-долгих лет жизни . Как будто открытку надписала. Он глянул на нее по-детски, а не по-взрослому, и сказал: да зачем мне эти долгие лета, милая... И тут же, спохватившись, перебил сам себя: да что ж это я… спасибо, спасибо вам…

Юлия Федоровна вошла в квартиру с заплаканными глазами. Хорошо, что мужа не было дома. Объяснять ему что-либо было сложно.

Юлия Федоровна была жилистая, костистая женщина, с рублеными чертами лица, соразмерность черт делала бы его привлекательным, если б не длина носа. Знакомые светские львицы, президентши или депутатши, жены бывших секретарей обкомов или сами бывшие секретари, не раз предлагали воспользоваться знакомством с лучшими пластическими хирургами, чтобы превратить, как они беззлобно шутили, буратинку в картинку. Юлия Федоровна, смеясь, отнекивалась: некогда, девы, некогда. Девам нечем было себя занять, Юлии Федоровне некогда было лишний раз сходить к парикмахерше постричься. Помимо работы, она плавала, играла в теннис, когда выдавалось время, и выглядела моложе львиц, ухаживавших за собой, как за газоном. В отпуск они ездили с мужем на родину, в Молдавию, и лучше этих двух-трех степных недель, с солнцем в зените и запахом чабреца и полыни, ничего не было. Последний раз это произошло лет шесть назад. С отпусками ладилось все реже, графики предательски не совпадали. Случались заграничные вояжи по работе одного и другого, лучшие места на карте мира – Париж, Рим, Лондон, Стокгольм – были освоены и превратились в рутину. В рутину, если честно, превратилось почти все. И даже выразительная разница между крошечной двухкомнатной в блочном, когда мужа только-только перевели из провинции в столицу и где теснились с сыном и бабушкой, мужниной матерью, покуда бабушка не скончалась, разница между той двушкой и нынешними апартаментами, откуда парень уехал учиться в Сорбонну, больше не возбуждала.

Она зажгла везде свет, чтобы было веселее, двинулась на кухню, открыла холодильник, достала пакет биокефира, налила стакан и с жадностью отпила полстакана. Помощница хвасталась на днях десятилетним сынишкой – у них в семействе зашел разговор про стакан, который то ли пуст наполовину, то ли наполовину полон, а ребенок вдруг говорит: зависит от того, был он пустой или полный раньше, если пустой, значит теперь наполовину полон, а если полный, то стал наполовину пустой. Юлия Федоровна замерла, услышав. Сколько раз сама повторяла, как повторяли все кругом. А в голову ни разу не пришло взглянуть не как на схему, а как на процесс. Ребенку пришло. Гениально. Помощница хвасталась мальчишкой правильно. Куда уходит детское – странная, никчемушная мысль застала Юлию Федоровну врасплох. Она замерла со стаканом в руке, подставленным под струю горячей воды, она терпеть не могла оставлять за собой грязную посуду в любом количестве.

Вывезенный из Испании мелодичный колокольчик затренькал в дверях. Кто это, без звонка, напряглась Юлия Федоровна, без звонка у них не было принято. Она отправилась поглядеть в дверной глазок. В дверной глазок разглядела мужа.

Почему не своим ключом и почему так рано, спросила, открывая, ты говорил, что поздно придешь. – Ты же свой не вынула, резонно объяснил он, так вышло.

Они сели ужинать, она поймала себя на том, что продолжает разглядывать мужа как будто через тот же дверной глазок. И он поймал ее на этом. Спросил, не поднимая глаз от газеты: что ты меня разглядываешь? – Так, отвечала Юлия Федоровна. Ну так, так так, сказал муж, отправляя в рот очередной кусок разогретой в микроволновке пиццы и вновь вперяя взор в газету. Что-то интересное, спросила Юлия Федоровна. Да нет, сказал муж. А чем увлечен, продолжала допрос Юлия Федоровна. Программу изучаю, в голосе мужа послышалась легкая досада. У тебя лицо как будто отекшее, заметила Юлия Федоровна, какие-то неприятности? – Устал, отмахнулся он. Все-таки, наверное, неприятности имелись, потому что взгляд мужа был как-то чересчур рассеян, пальцы терли переносицу как-то слишком упорно, да и досада в голосе – признаки душевной неупорядоченности налицо. С ними это приключалось редко, оба не любили заострять внимание на проблемах и оба обучились не делать этого.

Давай попьем чаю и сгоняем в шахматы, предложила вдруг Юлия Федоровна.

Муж с недоумением уставился на нее.

Они не играли в шахматы сто лет. Когда-то увлечение было общим, едва сходились, торопились покончить с прочими занятиями, чтобы засесть за партию. Играли азартно, сопровождая игру дурашливыми возгласами, упоение боя превращало их в подростков. Давненько не брал я в руки шашек. – Плыви, плыви, моя ладья, напевала попадья. – А позвольте скушать вашу пешечку-потешечку. – А вот что может наш конь-огонь . И даже из Пушкина: они над шахматной доской, о стол облокотясь, порой сидят, задумавшись глубоко. Выигрывавший смеялся, словно и впрямь произнесено было что-то остроумное. Проигрывавший мрачно молчал. Как-то он пробормотал не к месту, что слово шахматы происходит от иранского шах мат, то есть шах умер, – она воскликнула: а, так вот откуда мат! И захохотала. Он проигрывал и не шелохнулся. У кого-либо постороннего их обмен репликами мог вызвать недоумение. Но близость не предполагает посторонних. Что понятно двоим, не обязательно распространяется на остальных.

Ну, так что, сыграем или нет, повторила Юлия Федоровна. Да я и не знаю, куда доску засунули, где искать, потер муж переносицу. Я знаю где, на антресолях, сказала Юлия Федоровна, оставляя посуду невымытой, что можно было рассматривать как чрезвычайный случай.

Муж взял лестницу и полез.

У него была любовница, Юлия Федоровна владела этой информацией. Как и той, что любовница не первая. А вторая. В первом случае кончилось довольно быстро. В этом – затянулось, но, судя по всему, размолвки уже начались, нынешний вечер тому доказательством.

Он стоял на верхней ступеньке, она видела его отечные ноги и отвислый живот, и ей было жаль его. Ревности она не испытывала. Отвыкла от ревности.

Они сели. Он спрятал за спиной сжатые кулаки. Она ударила по левой руке. Он раскрыл кулак. Там лежала белая пешка. Ей играть белыми.

Они начали партию при включенном телевизоре, куда он посматривал, пока она размышляла над следующим ходом. Она выбрала излюбленный когда-то «королевский гамбит», где жертвуют второй по значимости фигурой для того, чтобы поскорее перейти в нападение. Размен королев произошел быстро. А дальше она застыла над доской, забыв варианты и перебирая их в уме по новой, понимая, что топчется на месте, не в силах мыслить живо в воображении, как когда-то. С ней происходило нелепое: она как будто отключилась и от жизни, и от игры и попала в пустое пространство, где не происходило ничего, никакого движения ни вперед, ни назад, а проминалась какая-то мякина, то и дело возвращавшая к исходной точке. Это измучило ее, у нее вспотел лоб, она вытирала влагу бумажной салфеткой и все не знала, какой фигурой и куда пойти.