Подумав о том, что Мандальштам обязывает его стать другим, следом Лёнчик вспомнил о сегодняшнем обсуждении. Там от него тоже потребовали сделаться другим. Правда, в ином смысле, чем Мандельштам. Но один человек настоятельно велел ему не меняться.

— Держи, — закрыв книжицу, протянул ее Лёнчик Вете. Взялся за ложку, отхлебнул из тарелки. — Вета была права, суп остыл. — Николай Рубцов, имя такое слышала?

— Конечно, — пожала плечами Вета. — А ты что, не слышал?

— Вот услышал сегодня.

— Странно, — удивленно протянула Вета. — О нем в институте вроде все знают. Всего на втором курсе, что ли? Салага?

Она училась на курс старше его и, хотя была моложе на три года, иногда, как бы в шутку, любила подчеркнуть его младшесть. Он в таких случаях всегда напоминал ей, что она заочница, а значит, учиться ей дольше и они закончат институт почти одновременно, так что нечего задирать нос. Москвичей на очное отделение не брали, если только сын-дочь кого-нибудь известного, все остальные вынуждены были поступать на заочное, и лишь в творческих семинарах занимались вместе с очниками. Однако сейчас Лёнчик решил обойтись без обмена уколами.

— Что у него за стихи? — спросил он.

— Ничего, нормальные стихи. Чувственные, — проговорила Вета, раскрывая книжицу Мандельштама. — Но некоторые записывают его в гении.

— Почему?

— Спроси у них. — Вете, кажется, надоели его расспросы. — Все, все, все, хватит о Рубцове! — воскликнула она, с вожделением раскрывая Мандельштама.

Лёнчик съел свой остывший обед, выпил холодный кофе, сходил к раздаче, купил дополнительно по стакану горячего. Народу все так же было немного, их никто не тревожил, и они просидели в кафе, передавая друг другу машинописную книжицу, зачитывая друг другу то целиком стихотворение, то строфу, часа полтора, если не два.

И все это время Лёнчик думал о том, как сделать, чтобы после кафе расстаться с Ветой. У него в кармане лежала телеграмма с вызовом на переговорный пункт в почтовом отделении неподалеку от общежития, и он полагал себя обязанным к назначенному часу непременно явиться на почту.

Вета, однако, и сама не была намерена оставаться с ним после кафе. Оказывается, дома ее ждали с лекарствами для заболевшего отца.

— Я забыла, я совсем забыла, ой, балда, с тобой и твоим Мандельштамом обо всем забыла, — приговаривала она, стремительно застегивая портфель, поднимаясь и летя через зал к выходу, Лёнчик едва поспевал за ней.

Они домчали до аптеки в доме с башенкой на углу площади и Тверского бульвара, взнеслись на крыльцо, ввалились вовнутрь, — чтобы снова оказаться на улице через целые четверть часа.

— Некогда, некогда, не до того, — отмахнулась Вета от его попыток объясниться, почему он не может проводить ее до дома. Она, быстро-быстро перебирая ногами, застучала по ступенькам вниз, в метро, а он, проводив ее взглядом, мимо дома Эрихсона, где в гастрономе на первом этаже уже зажгли свет, торопливо направился на Чехова, бывшую, как его просветила Вета, Малую Никитскую, на остановку 3-го троллейбуса ехать в общежитие. Да уже пора было и не в общежитие, а сразу на переговорный пункт. Вызов на переговоры с родным городом был безымянный, но он знал и без того, с кем ему предстоит говорить. Это была Жанна, кто его вызывал. Больше некому.

— Ты мне не написал после лета ни одного письма, — сказала Жанна.

Это была правда, ни одного. Лёнчику было нечего ответить в свое оправдание.

— Да как-то так, знаешь… вроде не о чем, — пробормотал Лёнчик.

От нее тоже не пришло ни одного письма, но он не чувствовал себя вправе оправдываться этим: она-то не писала, потому что не писал он.

— Так не бывает, чтобы не о чем, — продолжила Жанна. — Писать всегда есть о чем. Было бы желание. Почему ты мне не пишешь? Что-нибудь случилось?

— Да нет, почему ты так решила? — Лёнчик поторопился ухватиться за ее последний вопрос, как за спасательный круг. — Ничего не случилось. Просто не о чем, говорю же. И времени нет. Сама ведь была студенткой, помнишь.

— Помню. Полно было времени, — не приняла его объяснения Жанна. — Вот чем ты, например, занимался сегодня?

— Сегодня у меня было обсуждение на творческом семинаре. — Воспоминание о семинаре вмиг наполнило Лёнчика болезненным ощущением своей дефектности. — После такого обсуждения другие у нас вообще пьют неделю.

— Ты же не «другие», — тоном самой умудренности произнесла Жанна. — Мне нет дела до других. Другие пусть пьют. Я уже думала, что-то случилось, раз ты не пишешь.

— Да не случилось ничего, не случилось, — тупо повторил Лёнчик.

Жанна в трубке помолчала.

— И это все, что ты хочешь мне сказать? — спросила она потом.

Разговор шел — будто перекатывали во рту комок ваты: ни прожевать, ни проглотить. Каждый говорил вслух совсем не то, что подразумевал, каждый понимал, что подразумевается, и каждый делал вид, будто не понимает.